Александр сморщил лоб, перевел взгляд: «шутники» выводили под локотки святого отца из каюты. Тот был пьян, не сказать, чтобы всмерть, но дюже.
− Хвала Господу Иисусу и пресвятым угодникам! −счастливо пел он, приплясывая ногами, и сеял восклицания:
− Добро у вас зелье, сыне! Чем это вы его разбавляете, что оно двери двоит? Прощайте за глагол, коли суров был с вами, но клянусь мощами Святого Сергия, ик, не вероломен…
Голоса еще не утихли, когда Гергалов вздрогнул от не-ожиданности: теплая рука Захарова шлепнула его по плечу.
− Хватит, Сашенька, вам хандрить… Уж мне-то доверься… влюблен? Ладно, ладно, молчу. Выпьешь? О, Бог ты мой, к тебе на кривой козе не подъедешь. Тс-с, не упрямствуй, Александрит, − Дмитрий Данилович потрепал его напряженную ладонь, сокрушенно покачал головой, потом царапнул просьбой:
− Спой, Васькович… хочешь, на колени встану?
Добряк Захаров заглянул в чайные очи Гергалова. Загорелое и красивое, как всегда, лицо друга было бледным и нервным. Большие глаза горели сухим блеском и невы-сказанной болью. Дмитрий Данилович расстроенно вздохнул, соединил ладони, прижав указательные пальцы к полным губам. Неподвижные глаза Александрита испугали его и навели на дурную мысль: «Бес ведает, что у него в голове… Знаю как облупленного, а боюсь. Хорони его Бог».
С минуту оба давились молчанием, прислушиваясь к скупой говори шкипера и капитана, прежде чем лысеющий Захаров нарушил напряженность хриплым смешком:
− Эх, Шурочка! Кто ты − Рак, говоришь, по гороскопу? Верно − рак ты и есть. Залез под корягу, выставил клешни, и хоть потоп! Соткан ты из огня и льда. То слезы выжимал романсом, а теперь с тобой и сам черт в молчанку играть не сядет. Правда, нет?
− Пожалуй.
− Ух ты, целое словцо родил! Как любезно, господин Гергалов, кланяюсь в пояс.
Александр чуть заметно приподнял уголки губ и принялся смахивать налипшие пылинки с рукава бархатного камзола, когда в кают-компанию шумно вернулись Мостовой и Каширин. Барыня-пушка подмигнул печальному Сашеньке, точно испрашивая: как тебе наш дивертисмент?
А Мостовой, чиркая возбужденным взглядом, заявил:
− Господа! Прошу вашей милости и внимания! Я все-таки не удержался, − он с гордостью шлепнул на стол перехваченную лентой пачку столичных газет, но тут же добавил:
− Это, так сказать, когда угодно будет душе… Я оставлю их здесь, господа, рекомендую другое − вот-с, − он извлек из-за малинового обшлага несколько писем и с загадочным видом потрещал ими, как колодой карт.
