Пэрисон тоже сник, похоже, он уже не надеялся нагнать на тракте князя. Барон хмуро стоял у редких, глубоко ушедших в оттаявший снег кострищ, оставленных казаками Осоргина, и грубо ругался. На станциях он подолгу «оттаивал» у печи, уперев локти в колени, обхватив руками поникшую голову, как сидят тяжело и безнадежно больные. Щеки его заметно ввалились и бритву теперь видели редко. Тело ломила усталость, а хуже − опухло плечо; рана от пули убитого генерала Друбича вскрылась и принялась загнивать. Линда долго кипятила воду с прихваченным свекольным спиртом, делала перевязки. Пэрисон скрежетал зубами и царапал ногтями засаленную лавку − лечение было крайне необходимо, но много болезненнее, чем само ранение.
Фатум говорил свое слово. И вместе со стоном отчаяния в сердце барона, помимо ненависти, приходил страх.
Душу уткали мглистые предчувствия. Они не таяли даже во сне. Теперь он боялся всего: звенящих морозов, хватка которых не уступала волчьей; тоскливого воя, летящего с лысой темени сопок; русских мужиков, их дерзкого, гордого взгляда и языка − острющего, точно шило; страшился и тех, кого преследовал, и даже притихшую за спиной дочь лорда Филлмора.
Теперь уж не до тропинок сближения: они были стерты погоней, заботой о свежей упряжке и болью в плече. За каждым поворотом чудилась засада. Пара трехствольников ляфоше успокаивающе оттягивала пояс, но барон трусил браться за них, как трусил и быть убитым теми, кого приказано убить. Лорд Уолпол, граф Нессельроде со спрятанными за стекляшками пенсне глазами, упрямый старик Румянцев; парик покойного Друбича, скачущий зайцем вдоль торговых рядов, −все нынче спуталось и теснилось кошмаром…
К ночи движения его становились нелепы до смеха и тяжелы. Но женщины отдавали должное: Пэрисон оставался мужчиной. Измученный, захлестанный ветром и снежной крупой, он спрыгивал с облучка саней и, если случалось, что ночь заставала в поле или в лесу, начинал заниматься их обустройством.
Вцепившись одеревеневшими пальцами в бахромчатые края рогожи − единственной защиты от стонущего ветродуя, − они наглухо затягивали короб возка. Рогожа пузырилась и хлопала на ветру, изрыгая звуки, схожие с пистолетными выстрелами, рвалась из онемевших рук, будто раненый зверь, полный жажды свободы и мщения.
Однажды, когда позади была переправа через быстротечную Чайю, где лошади ахнулись в полынью, умокшие и застуженные, путники пили разбавленный талым снегом спирт, готовясь к ночевке. Замоченный тент превратился в лед, бей топором − не разрубишь. Линда тихо ревела, глядя на порванные рукавицы, а Пэрисон, сжав зубы, возился с костром.
