Ближе к Охотску, за Алданом, мерзлое солнце стало похоже на луну и светило, ровно в тумане.
Аманда дивилась: лошадям знати пристегивали колокольцы, у них под рукой были стража и оружие. Только они могли позволить себе, окруженные челядью, слушать баюкающий перезвон бубенцов. «Шалят разбойнички, ой, шалят!»
Пэрисон, барон и вельможа, держался стойко и гнал лошадей, не жалея ни денег, ни сил. На станциях он на русский манер бил всех подряд по зубам − не за беспорядки, а так: чтоб уважение иметь.
Англичанки, привыкнув, только молчали: помнили, сколько горя хлебнули на первых порах. Ямщики, хоть убей, доброго слова не понимали. Барон щедро рассчитывался за свежих лошадей, совал серебро заледеневшим возницам на чай. Те лишь кривились в презрении к заезжему басурману: ни приподнятой шапки, ни унции пиетета. Зато струнились и с благодарностью кланялись в пояс, когда какой-нибудь подпоручик, спешивший на Святки в родное именьице, бил «по мордам-с», и краше, ежли сие с кровищей иль сломанным зубом.
Аманда с ужасом думала всякий раз о ночлеге, когда мохнатые от инея лошади подъезжали к очередной путевой пристани. Останавливаться приходилось в душных и грязных клетушках, где за иконами в переднем углу вольно шуршали неугомонные «прусаки». При тусклом огарке свечи, втридорога выторгованном у сонного хозяина, они всю ночь ловили на себе проворных блох или отбивались от полчищ засевших в матрасах вампиров.
«У меня всё тело в огне, − тихо скулила Линда, теряя рассудок, − я вся в укусах, как пятнистая форель!»
Ночной посуды здесь тоже не ведали, идти приходилось в холодные, темные сени, где шумно дышала скотина и вековало гремливое ведро.
− Тут, брат, те не Европы! − пересчитав монеты, тупо лыбился наутро хозяин аглицкому барону. − Азия-с. Извиняйте… Брезгуете до ветру ноги студить, извольте, ваше степенство, в карман, аль в сапог помочиться, запрету на это нетути… Опять же оказия-с: блохи от сей незадачи разводятся, аки мальки.
Дождавшись утра, наскоро бросив в желудок шут знает что, зажав носы, они бежали из этого смрада в жестокий холод, и снова дорога слепила снегом, и снова непереслушный скрип саней и отчаянье, до новой избы с наслеженным крыльцом, вонью и грязью, где сор на полу, плевки и пепел. От всего этого леди Филлмор становилось горше горького, хоть плачь… Луна изо дня в день провожала простывшее солнце и жалобно смотрела на путников с верхушек черных елей. «Она терпеливей всех нас», − думала Аманда и крупно дрожала в шубе и капоре, под дюжим медвежьим пологом прижавшись к служанке. Озноб входил в них толчками, до самых костей: «Нет, мне никогда не понять эту страну и не привыкнуть к этим проклятым морозам».
