Флай Тэтчер всякий раз подмигивал страшливым единственным глазом и весело гудел:
− Будет сделано, леди, эй-хой!
Это «эй-хой» всегда пугало ее и восхищало таинственным смыслом. Однако допытаться до сути этого междометия маленькая Аманда не бралась: отца она очень любила, но столь же стеснялась; с циклопом Тэтчером хоть и водила дружбу, но до пяток боялась, а остальная прислуга была не умнее индюшек на птичьем дворе: говорить с ними такой же интерес, как давиться кислющей грушей.
В памяти обозначился и пыльный столб света, который бросало полуденное солнце сквозь стрельчатое окно в дет-скую… И хромой петух Чиф с искромсанным в драках хвостом, и многое другое, что сжимало сердце и давило слезу…
Аманда вздохнула: «Если бы я была мужчиной, то непременно взялась за табак…» − растерянно пожевала печенье и… зарыдала.
Слезы было не унять, с каждой минутой ее поглощали необъяснимая слабость и изнеможение. Сырая подушка стала невыносима, но леди не могла оторвать от нее лицо и дрожащие, впившиеся пальцы. На какое-то время она потеряла сознание, а придя в себя, испугалась чьего-то бессвязного бреда. «Боже, да это же я…»
Служанки по-прежнему не было, и Аманда показалась себе незваной гостьей в собственной каюте, из которой колючий сквозняк словно выдул всё тепло. Поежившись, она вскрикнула от острой рези: крест князя Осоргина царапнул граненым углом грудь, точно напоминал о своем убиенном владельце. Леди Филлмор расстегнула цепь. Губы горько дрогнули…
Крест звякнул о сталь, замерев в причудливом сочетании с подарком барона.
− Четырнадцатый год… Что ты принес мне? − услышала она свой голос. − Сугробы и стужу? Застывшие слезы над растерзанным телом? Но почему? За что?!. Пэрисон! − она ощутила пульсирующую боль в голове, перед глазами замельтешил снег жуткого, хмурого утра.
Они буквально валились с ног. Аманда желала одного − отдыха. Стоило повернуть голову, как начиналось головокружение, проклятый звон в ушах. Линда, свернувшись клубком, уткнув нос в муфту, казалось, была мертва. И только хлыст барона продолжал зло вытягивать обессиленных лошадей. Позади уже были тысячи миль Урала, Сибири, но убегающий след быстрокрылых саней князя по-прежнему оставался призрачным миражом.
После Бодайбо охватило такое беспросветное отчаяние, что леди Филлмор едва сдерживала стон. Бескрайняя, седая Россия сводила с ума, лишала дара речи. Снегу было невпроворот, но станционные смотрители уверяли: дескать, оттого и санный путь легче. «Не приведи Бог, ежли б решились весной затеять гоньбу, − по уши грязь!»
