Хриплый крик седого альбатроса заставил ее оторваться от дум. Проводив взглядом птицу, она посмотрела во-круг, невольно испытывая восхищение, созерцая ужасающее безбрежие и величие океана.
Воздух был до того пронзительно свеж, что казался зеленым.
Гергалов, отлежав бока после треклятой вахты, основательно подкрепившись прямо в постели и ободрив себя тремя рюмками гасконского коньяку, в лучшем духе поднялся на квартердек94. Приметив Джессику, прелести которой с порога их путешествия не давали ему покоя, он замер в густой тени бульварка95 и долго смаковал эту картину. За все время плавания у Александра Васильевича, так уж случилось, возможностей «подойти борт в борт» к желанной американке было что кот наплакал.
На все приглашения офицеров в кают-компанию она отвечала целомудренным отказом, на верхнюю палубу если и «казала нос», то, как назло, точь-в-точь, когда ему выпадало стоять на вахте, а главное, его точил червь сомнения: какая степень близости и знакомства лежит между ней и капитаном. Преображенского он искренне полюбил: капитан стоил переданного ему корабля.
И теперь, снедаемый страстью с одной стороны, и предупреждениями друга Захарова с другой, Сашенька горел «ясным пламенем».
«Боже! Как я желаю ее! Женушка в Москве? Тьфу на нее». Он по обыкновению забыл ее, заштрихованную страстью и расстоянием…
Гергалов глубже вздохнул, проклиная свою вожделенческую щекотку: «Без жены хорошо, а без женщин худо!» Сквозь теплые голубые краски дня на фоне длинноствольных мачт и ражей матросни Джессика виделась ему изумительно хрупким, неземным цветком. Сколько раз бессонными ночами и в минуты, когда весь корабль замирал, слушая его золотой голос, он представлял, как возьмет наконец-то ее руки в свои; как она робко приклонит голову на его грудь, пахнущая духами и туманами тайн… А сколько раз, бражничая в каюте с Кашириным иль самим Андреем Сергеевичем, он в дыму табака и хмельных паров мысленно раздевал ее, лобзая трепещущее роскошное тело…
Да, Сашенька Гергалов чертовски стойко, однако медленно погибал под сим грузом, так как Фатум с самого начала воздвиг «китайскую стену» между его грезами и реальностью. Так, по большому счету, конкретно и жестко ему еще не приходилось выбирать между сердечным порывом к даме и верностью другу. И сейчас, как никогда, вспыхнула одна из неписаных заповедей корабельного братства: «Наивысшая мораль для моряка − верность в дружбе, тягчайший грех − предательство оной!»
