Я патологически неспособен торчать на месте более тридцати минут кряду, потому сидение на уроках является серьёзной проблемой и мешает мне быть круглым отличником, но, встав под шуршащие клёны, спиной к забору особняка (культурное наследие, ненавязчивый модерн), я понимаю, что не сойду с этой точки, пока не увижу Кампари. Звучит как бред сивой кобылы, но я пялюсь на треклятую одноколейку, не моргая. В итоге мне и впрямь кажется, что рельсы вибрируют и меняют курс.
Небо темнеет, вспыхивают оранжевые фонари, я тяну сигарету за сигаретой, потом с отвращением засовываю полегчавшую пачку в карман, а жвачку — в рот. Помните, я говорил, что сердце у меня не на месте? Так вот, теперь я предпочёл бы вообще не иметь этого органа, болезненно вздрагивающего и страстно желающего вылезти через горло. Я не склонен сам себя накручивать, но к полуночи готов подвывать от ужаса, уверенный, что рискую никогда не увидеть лучшего друга.
В голове кружат обрывки наших разговоров — не ожидал, что помню их все. Раздаётся звон — боковое зрение отмечает, что стало темней, значит, разбился фонарь. Скрежет, хруст откуда-то сверху. Неужели слуховые галлюцинации? Смутное любопытство не заставляет меня повернуть голову, и это — самая доходчивая характеристика моего жалкого состояния.
Я зверски устал, но не прикрываю слезящиеся глаза. Тень за воротами кажется чёрным провалом — туда и ныряет одноколейка. Через секунду всё возвращается на круги своя: провала нет, пути уходят на частную территорию, но между рельсами озирается, пошатываясь, Кампари, и выглядит, к слову, кошмарно — будто вылез из канализации или из преисподней.
Ноги еле гнутся, словно я простоял на них с десяток лет, а он замечает меня, лишь когда мы оказываемся лицом к лицу, и произносит как-то случайно, отрешённо:
— Джин.
И вдруг вопит так, что я не удивляюсь ещё одному погасшему фонарю — такой звуковой волной можно и окна побить:
— Джи-ииии-иин!
Бросается мне на шею, будто я умер и неожиданно воскрес. Честно говоря, я обнимаю его примерно с теми же чувствами, несмотря на то что одежда на Кампари — мокрая, холодная, перепачканная чем-то вязким и, в довершение бед, омерзительно синтетическая.
Повиснув на мне, он ржёт, и сквозь смех, звучащий не мажорней предсмертных стонов, выдаёт две фразы, переплетённые между собой. Только моя редкая сообразительность позволяет расшифровать сказанное и уловить, что 1) это не тот свет, не первозданный хаос и не враждебные государства, а какая-то засада, подстава, и он на такое не подписывался; 2) он не заслуживает жизни, и уж тем более ослепительного счастья лицезреть мою скромную персону.
