— А как же Northest?
— А что Northest? Распадаться не собираемся.
Мы оба рассмеялись, но только его смех был искренним. Если считать искренним смех, вызванный алкоголем.
Расстались мы на доброй ноте. Трудно было передать мое разочарование. Не в доброте — в бессмысленности; тошнотворной, как местное пиво.
Пришлось вернуться к обработке Лехтинена. Теперь уже я зажимал его в уборной и расспрашивал. Лехтинен матерился и обещал сказать госпоже Турунен, что я его домогаюсь. Тем самым он подал мне идею, и я обратился к коллеге Густаффсон.
— Кайя, родная. Давай я подсчитаю бюджет, а ты кое о чем переговоришь с Лехтиненом вместо меня? Он зверски обижен на то, что я облил ему пиджак кофе.
— А, так он поэтому его не носит, а не потому что жарко, — съехидничала излишне проницательная Густаффсон. — Не хочу я с этим имбецилом говорить. Вот чмокнуть тебя могу, пока стерва не видит.
— Спасибо, это лишнее, — заверил я Кайю. — А если я всю неделю буду приносить тебе утром круассан?
— Запрещенное оружие, Астар, — погрозила Густаффсон пальчиком. — По рукам.
Из этой затеи также ничего не вышло. Теперь Лехтинен ходил по коридору и стенал, что уволится из этого проклятого офиса. Конечно, расспросы бередили его душевную рану, но я хотел узнать о своих. А в их существовании я не сомневался.
Последней попыткой был саботаж. Этакая лебединая песнь перед тем, как признать поражение. Коллега Петяярви полдня ходил угрюмый; как сболтнула Густаффсон, на него наорала лично стерва за неправильно оформленные документы. Тогда я пошел прямо к Петяярви и сказал, что на него настучал Лехтинен. Где-то минут через двадцать примчался последний; лицо красное, глаза бешеные.
— Ты ублюдок, Туоминен! Петяярви меня чуть не убил!
— Жизнью ли платить за небольшой разговор… — отозвался я с ноткой офисного садизма.
Лехтинен оперся руками на стопку бумаг, тяжело дыша.
— Ладно, — тихо сказал он. — Что ты хотел сообщить, чего я не знаю о моей сестре?
— Она умерла в августе, Маркус, — назвал я его по имени. — Дневник лжет.
Лехтинен откинул со лба мокрую прядь волос.
— Знаешь, может, ты и прав. Дневник печатный. Должно быть, мать записала на первой открывшейся странице… бумага вся в пятнах от слез, понимаешь?
Я мягко коснулся его воспоминания и удостоверился, что оно встало на место.
— Понимаю. Прости, что довел тебя.
Лехтинен только отмахнулся. Потом посмотрел на бумаги перед собой и неожиданно расплылся в ухмылке. Я взглянул туда же и увидел, что лист покрыли жирные отпечатки пальцев. А ведь вот-вот зайдет госпожа Турунен…
