Ему понадобилось больше мига, чтобы ощутить меня.
Обернулся — медленно, так медленно! — увидел. Глаза в глаза, лицо в лицо. Я много ниже, но смотрю на него прямо, расслаблено и челка снова ссыпалась на глаза, но не мешает более, и тело наполняется звенящей легкостью. Ноздри вздрагивают, и слух обострился так, что я слышу и дыхание, и стук сердца человека напротив… И как бьется, отзывается на бой сердца кровяная жила на шее — та самая, куда довольно несильного тычка, чтобы самого буйного буяна угомонить.
Разнос приятно оттянул руки увесистой своей тяжестью, а спина прочуяла сажень свободного места позади меня, само собой вспомнилось, что задира тушей своей меня от магов загораживает, и прям по за ним — стулья Эльфа да Серого.
…не опрокинуть бы на них…
Плечи пошли вниз, тело собралось, а пальцы помимо моего внимания удобней перехватили разнос. Горячий сбитень, глиняные кружки. Да и сам разнос — тяжелый, дубовый…
…молча, глаза — в глаза.
— Нежана? А я вот… поздороваться подошел! — и шагнув в сторону, Бурко-дудельник обошел меня — да и потопал деревянной походкой туда, где сидел со товарищи, и запах его отчетливо отдавал кисловатым испугом…
Я привычно мотнула головой, откидывая с глаз мешающую челку, плавно, мягко шагнула к столу, возвращая на лицо всегдашнюю любезную улыбку, и одним ловким движением стряхнула кружки на стол, придерживая кувшин.
Вышибалы дядька Ждан не держал. Да и не нужен он здесь.
Пряный, духмяный настой полился в кружки. Я следила, чтоб не пролился напиток мимо, не плеснул на стол. Поглядывала на гостей приветливо, благожелательно. И следа не осталось во мне от той лютой тетки, что только что примеривалась гостя неспокойного трепать… Глядишь, и вовсе не заметили, что была она. Негоже то — бабе нравом страшнее мужа матерого быть.
Вроде, не приметили. Об ином беседуют. Дядьку Ждана слушают.
Случайно встретилась взглядом с колдуном — и тут же глаза отвела, на кувшин, на сбитень. И слова Яринкины вспомнились — «А ты зажмуримшись!», ну так не ко времени, что ухмылку дурацкую навряд удалось за челкой сокрыть. Да погоди ж ты! У Колдуна у самого улыбка в углах губ притаилась… Так они что, наш разговор слышали никак?! Ну, погодите же магики мерзкие, колдунишки преотвратные!!!
— А той зимой объявился как-то недалече вурдалак, — вмешался в мои мысли голос дядьки Ждана. — К нам, в Лесовики, не захаживал, а вот в соседней Огневке задрал кого-то. Охотники тамошние на след встали, лежку найти попытались — да не вышло, уж больно хитер оказался. И в лес не уходил, все вокруг жилья кружил. Вурдалак нежить такая, что при нужде что угодно схарчит, но человечину оченно уважает. Тамошний староста, Ерш Белославич, награду за его голову положил серебром… Полную гривну, промежду прочим! Седьмицу он мужиков за нос водил. До первого снегопада. Ночью метель поднялась. Не то чтоб, сильная, но яростная. Ветер лютовал, в стены бился, что плохо приколочено — оторвал, что приколочено хорошо — опрокинул. А утром собрался Белославич из дома выходить — а дверь-то заклинило! Уж он с сыновьями и так, и эдак, а исхитриться никак! Так и просидели, запертые в дому, пока меньшой сынишка не изловчился в волоковое оконце под потолком вывернуться… Отряхнулся от снега, оббежал дом, да как заорет! У дверей вурдалачья туша лежит, и так, значится, уложена, что дверь-то наглухо перегородила.
