Помимо проблем Гаврилы и порнографии, сильным впечатлением, вывезенным мной из этого тура, был опыт самонаблюдения, связанный с чувством патриотизма, чей государственный и идеологический пафос, столь активно культивируемый в России, всегда был мне совершенно чужд. Слово "родина” в моем сознании ассоциировалось со словами "родиться”, "родное”, "родня”, но не с "государство”, "партия”, "политика”, "нация” и никогда не требовало размахивания флагом или криков, как сегодня, о том, что мы встали с колен. Но группу сопровождал молодой гид Леннарт, завзятый антисоветчик, пользовавшийся любым поводом для выпадов в адрес Советского Союза. Неожиданно для самого себя я стал реагировать на утверждения Леннарта, которые во многом разделял, с личной задетостью и неприязнью, лишний раз убедившись в реальности синдрома, о котором Пушкин писал Вяземскому в 1826 году:
"Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство”.
Я завелся, тем более что посадить в лужу не очень образованного шведского парня не стоило большого труда. Днем я то и дело хватал за руку Леннарта, как умелый софист доказывая беспочвенность его претензий, вечером ругался с Гаврилой по поводу репрессивного режима, установленного им в группе. Результаты моего поведения были совершенно неожиданны. Я очень подружился в поездке с молодой преподавательницей из Еревана Се́дой, и однажды она сказала мне по секрету: "Ты знаешь, вчера вечером мы обсуждали сложившуюся ситуацию. Умные люди считают, что к группам, отправляющимся в капстраны, приставляют не одного, а двух сотрудников из органов: один работает в открытую, это Гаврила, но главную опасность представляет другой, тайный, с которым все, по незнанию, откровенны. И группа его вычислила”. "Вот здорово! — воскликнул я, тоже переходя на конспиративный шепот. — И кто же это?” "Ты, — ответила Седа, умирая со смеху, и я до сих пор не уверен, что она пошутила. — Иначе чем объяснить твое развязное поведение за границей?”
Буквально перед отлетом из Стокгольма заветные мечты Гаврилы осуществились. Ожидая автобуса в аэропорт и слоняясь по центру, мы набрели на какой-то магазинчик, где искомые материалы продавались. Увидев группу русских, заполнивших маленькое помещение и прильнувших к витрине, хозяин, вероятно серб, пренебрежительно замахал руками, призывая нас выйти: "Драго! Драго!” Все вышли из магазина и довольно долго ожидали на улице Гаврилу, который появился раскрасневшийся и очень довольный. По прилете в Москву он сильно нервничал в аэропорту на таможенном досмотре и расслабился только в "икарусе”. Сидя в окружении ректоров и профессоров, он по-доброму, по-отечески говорил, обращаясь ко всей группе, но демонстративно поглядывая в мою сторону: "Вот приедем, напишу характеристику на каждого, а от нее будет зависеть, пустят ли вас на Запад в следующий раз”. "Ну что вы, Гаврила Батькович (отчества его я не запомнил. — В. К.)! — ворковала женская часть группы, которую как раз ни в чем предосудительном заподозрить было нельзя. — Мы уж на вас надеемся!”
