Именно в этом заключается величайший из проступков, бремя которых лежит на нашей эпохе. Это объясняет нам также и то повседневно встречающееся явление, что человек, как правило, бывает тем дурнее, эгоистичнее, тем более глух ко всем добрым побуждениям, и тем менее годен к любому доброму делу, чем больше лет он прожил на свете, и чем более он удалился поэтому от первых дней невинности, отголосок которых негромко раздается еще поначалу в немногих смутных предчувствиях добра, на какие он способен. Это же доказывает нам, далее, что нынешнее поколение, если только оно не решится как бы цезурой отделить свою дальнейшую жизнь от прежней, непременно оставит по себе еще более испорченное потомство, а это потомство – и еще более испорченное. О таких людях один почтенный учитель рода человеческого верно говорит, что лучше было бы, если бы им на шею повесили мельничный жернов и утопили их в море, там, где оно всего глубже44. Говорить, что человек рождается грешником, – значит пошло клеветать на человеческую природу; если бы это было так, как же могло бы прийти в голову человеку даже только понятие о грехе, которое ведь возможно только в противоположность тому, что не есть грех? Он живет, и становится грешником; и жизнь прежнего человечества была, как правило, непрерывным приростом и преуспеянием в развитии этой греховности.
Сказанное мною показывает нам в новом свете необходимость безотлагательных мер для учреждения действительного воспитания. Если бы только подрастающее юношество могло вырастать без всякого соприкосновения со взрослыми и совершенно без всякого воспитания, то ведь сделать такую попытку всегда возможно, и посмотрим. Что из этого вышло бы. Но, если мы хотя бы только оставляем их в нашем обществе, то воспитание их, помимо всякой нашей воли и желания, совершается само собою; они сами воспитываются, глядя на нас; наш образ жизни навязывается им сам как образец для них, они усердно подражают нам, даже если мы этого не требуем, и они ничего более не желают, кроме того, чтобы стать такими же, каковы мы. Ну а мы, как правило и в огромном нашем большинстве, совершенно превратны в себе, пусть отчасти мы и сами того не знаем и с такой же непосредственностью, как и наши дети, считаем свою превратность подлинной правдой; или, если бы мы даже знали об этом, как могли бы мы, однако, находясь в обществе наших детей, вдруг оставить то, что за долгую жизнь стало нашей второй натурой, и сменить весь наш прежний дух и образ мысли на новый? Соприкасаясь с нами, они должны нравственно испортиться, – это неизбежно; если в нас есть хоть искра любви к ним, мы должны удалить их из нашей заразной своими испарениями атмосферы, и устроить для них более чистое жилище. Мы должны поместить их в общество людей, которые, каковы бы ни были впрочем, усвоили бы себе однако постоянным упражнением и привычкой умение отдавать себе отчет в том, что дети смотрят на них, и способность, держать себя в руках по крайней мере до тех пор, пока дети на них смотрят, и знание того, какими мы должны являться перед нашими детьми; мы не должны отпускать их из этого общества в наше собственное общество прежде, чем они научатся презирать всю свойственную нам внутреннюю порчу, как она того заслуживает, и пока это самое презрение не станет для них надежной защитой от всякой заразы этой нашей порчей.
