За это основное понятие мне ручается, во-первых, своеобразие самого этого человека, которое он с самой верной и задушевной искренностью представляет нам в своих сочинениях. На его примере, так же точно как и на примере Лютера, или, если были на свете еще и другие подобные им люди, на каком-нибудь другом примере, я мог бы представить Вам основные черты немецкой души, и дать утешительное для сердца доказательство, что на всем пространстве, где звучит немецкая речь, эта душа еще и доныне жива в полноте своей чудотворной силы. И он тоже всю свою трудную жизнь, в борьбе со всевозможными препятствиями, – и в собственной душе, со своей закоренелой неясностью и беспомощностью, и даже сам располагая при этом весьма немногими подспорьями ученого воспитания, – и вне себя, долго не будучи признан обществом, – стремился к цели, которую лишь смутно предчувствовал и которой сам совершенно не сознавал вполне, а побуждало его и поддерживало неиссякаемое и всемогущее и немецкое влечение – любовь к бедному беспризорному племени. Эта всемогущая любовь избрала и его своим орудием, как Лютера, только в ином и более соответствующем его времени отношении, и стала жизнью его жизни. Именно она была, ему самому неведомой, прочной и неизменной путеводной нитью для его жизни, что вела его сквозь мрак окружавшей его ночи и увенчала вечер его жизни (ибо невозможно было подобной любви покинуть эту землю без всякой награды) тем подлинно духовным его изобретением, которое давало много более, чем он когда-либо мог представить в самых смелых своих мечтах. Он хотел всего лишь помочь народу. Но его изобретение, если рассматривать его во всем его объеме, уничтожает и народ, и всякое различие между простым народом и образованным сословием, вместо искомого народного воспитания дает нам национальное воспитание, и, вероятно, способно было бы помочь народам и всему роду человеческому подняться к свету из глубины их нынешних бедствий.
Это основное понятие его изложено в его сочинениях с совершенной ясностью и очевидной для всех определенностью. Во-первых, в отношении формы, он желает не прежнего произвола и слепого брожения, но желает создать твердое и верно рассчитанное искусство воспитания, какого желаем и мы, и какого необходимо должна желать немецкая основательность. И он весьма непринужденно рассказывает нам, как одна французская фраза, а именно, что он будто бы «желает механизировать воспитание», помогла ему пробудиться от сна относительно этой его цели
