К сожалению, почти повсюду в Европе, а потому также и в Германии, стало обычаем, что люди, когда им случается делать выбор, предпочитают лучше унизиться, чем оказаться тем, что называют обыкновенно «внушительным», и, вероятно, всю систему усвоенных хороших манер можно было бы свести к этому одному принципу. Пусть бы мы, немцы, при настоящем случае погрешили уж лучше против этих хороших манер, нежели против чего-то высшего! Пусть бы мы лучше, хотя это и будет такою погрешностью, остались тем, что мы есть, и даже, если только сможем, стали бы еще сильнее и решительнее такими, какими мы должны быть! Пусть мы не устыдимся тех упреков, которые нам обыкновенно делают, – что нам не хватает быстроты и легкой сноровки, и что мы во всем бываем чересчур серьезны, тяжелы и важны, – и постараемся даже заслужить их все с большим правом и все в большем объеме! Пусть укрепит нас в этом решении то без особого труда усваиваемое, убеждение, что мы все равно, как бы ни старались, никогда не сумеем угодить им, если не перестанем вовсе быть самими собой, что было бы все равно, как если бы нас вовсе не было более на свете. Есть, в самом деле, такие народы, которые, сохраняя сами свое своеобразие и желая, чтобы другие относились к нему с почтением, признают и за всеми прочими народами их своеобразие, позволяют им и разрешают иметь это своеобразие. К числу таких народов, без сомнения, принадлежат и немцы, и эта черта столь глубоко коренится во всей прошедшей и нынешней жизни их в мире, что очень часто, чтобы только быть справедливыми и к современной им загранице, и к древнему миру, они бывали несправедливы к самим себе. Есть, однако, и другие народы, которым их тесно сплоченная в себе самость никогда не позволяет свободно отвлечься мыслью, чтобы хладнокровно и спокойно взглянуть на самость другого, и которые поэтому вынуждены верить, что существует лишь один единственный способ быть образованным человеком, и это именно тот способ, который силою какой-нибудь случайности достался в настоящее время на долю именно им самим; и что все прочие люди предназначены только к тому, чтобы стать такими же, как они. и все эти люди будут обязаны им величайшей благодарностью, если только эти народы пожелают взять на себя труд образовать их такими. Народы первого рода пребывают между собою в чрезвычайно благодетельном взаимодействии и взаимном проникновении, при котором, однако, всякий народ остается тождествен себе самому, по доброй воле другого. Народы второго рода не способны ничего образовать, ибо не способны ничего ухватить в его наличном существовании; они хотят только уничтожить все существующее и произвести всюду вне самих себя пустое место, на котором бы они могли повторять один лишь собственный свой облик; даже если они и вникают, казалось бы, поначалу в обычаи другого народа, то проявляют в том лишь добродушную снисходительность воспитателя к его теперь еще слабому, но подающему надежды ученику; даже лики совершенного прошедшего им не по душе, пока они не облачат их в свои собственные наряды, и если бы они только могли, они охотно вызвали бы их вновь из гроба, чтобы воспитать их на свой лад. Правда, я далек от того, чтобы дерзко упрекать в подобной ограниченности какую-нибудь существующую ныне нацию в целом и без исключений. Предположим, скорее, что и в этом также лучше других те, кто никак себя не проявляет. Но если мы должны оценивать тех, кто явился среди нас и проявил себя вполне, по этим их проявлениям, то из этого, мне кажется, следует, что их следует отнести к описанному мною только что классу. Подобное проявление требует, кажется, доказательств; и умолчав обо всех прочих следствиях этого же духа, которые ныне на виду у всей Европы, я приведу в доказательство только одно обстоятельство, а именно следующее: мы вели с ними войну; мы, со своей стороны, были в ней побежденными, а они – победителями; это истина, и это признают все. Этим, без сомнения, они могли бы теперь удовлетвориться. Если бы теперь кто-нибудь из нас продолжал веровать в то, что правое дело было все-таки на нашей стороне, что мы заслужили победу, и что достойно сожаления, если победа нам не досталась: разве же это было бы так уже плохо, и разве они, – которые, со своей стороны, могут так же точно думать про себя все, что им угодно, – могли бы так уж строго упрекать нас в этом? Но нет, мы не должны сметь так думать. Мы должны признать вместе с тем, сколь несправедливо желать когда-либо не так, как они, и не повиноваться им; мы должны благословить свои поражения, как самое благотворное из возможного для нас, и их самих, как своих благодетелей. Иначе ведь и быть не может, и это только надеются услышать от нашего здравого смысла! – Но к чему дальше повторять то, что почти две тысячи лет назад было сказано довольно точно, например, в книгах «Истории» Тацита? Взгляд римлян на отношение к ним побежденных военной силой варваров, основанием которому у самих римлян была все же заслуживающая некоторого извинения кажимость, будто сопротивление им есть преступный мятеж и возмущение против божественных и человеческих законов, и будто бы их оружие может принести народам только благословенное счастье, а их оковы – только честь, – этот же самый взгляд составили теперь и о нас, и его-то, с великим благодушием, требуют от нас самих, и предполагают его в нас самих. Не стану выдавать суждения подобного рода за некую высокомерную насмешку; я могу понять, как, при значительном самомнении и ограниченности духа, можно всерьез верить в подобное и добросовестно считать и другого способным в это верить, и я полагаю, что римляне, например, действительно в это верили; я всего лишь предлагаю Вам подумать, могут ли те из нас, кому представляется невозможным обратиться когда-нибудь в эту веру, рассчитывать при этом на какую бы то ни было компенсацию.
