Эти речи приглашают вначале Вас, и пригласят всю немецкую нацию – насколько возможно в настоящее время собрать ее вокруг себя, издавая книги, – принять в самих себе твердое решение, и договориться с самими собою относительно следующих вопросов: 1) верно ли, или неверно, что существует немецкая нация, и что ее существованию, в своеобразной и самостоятельной сущности этой нации, ныне угрожает опасность? 2) стоит или не стоит труда сохранять эту нацию? 3) есть ли какое-нибудь надежное и радикальное средство сохранить ее, и что это за средство?
Прежде у нас обыкновенно бывало так, что если раздавалось среди нас какое-нибудь серьезное слово, устно или в печати, им сразу овладевала обыденная болтовня и превращала его в забавный предмет разговоров, назначенных развлечь ее тягостную скуку. Ныне я не замечал, – рядом со мной по крайней мере, чтобы мои теперешние речи кто-нибудь использовал таким же образом, как я видел это прежде; к мимолетным же настроениям и суждениям светских собраний на почве книгопечатания, я имею в виду, литературных газет и прочей журналистики, я вовсе не прислушивался и не знаю, ожидать ли от них серьезной критики или шуток. Как бы там ни было, я сам, по крайней мере, не собирался шутить и тем вновь расшевелить остроумие, столь свойственное, как известно, нашей эпохе.
Еще глубже укоренился у немцев, так что стал почти их второй натурой и противоположное этому было бы неслыханной новостью, обычай рассматривать все, что кто-нибудь предлагает на суд публики, как случай для всякого, у кого есть язык, чтобы говорить, поскорее и немедленно сказать об этом предмете и свое слово и сообщить нам, согласен ли он во мнении с автором или нет; а после этой подачи голосов дело считается решенным, и публичная беседа спешит обратиться к другому предмету. Таким образом все литературное обхождение у немцев, как нимфа Эхо в древней басне, превратилось просто в чистый бесплотный звук, лишенный содержания телесности. И как личное обхождение в известных обществах, так и литературное это обхождение требовало только того, чтобы голос человеческий звучал, не умолкая, и чтобы каждый мог без заминки уловить сказанное слово и перекинуть соседу, и вовсе не было важно то, что это было за слово. Что, если не это, назовем мы бесхарактерностью и забвением немецкой сущности? Почтить этот обычай, и просто поддержать своей речью салонную беседу, также не входило в мои намерения. Свою долю участия в этой салонной беседе, и именно желая при том чего-то совершенно иного, я давно уже исполнил достаточно добросовестно, и меня могли бы наконец избавить от таких подозрений. Я не желаю знать немедленно, как тот или иной человек мыслит о затронутых мною вопросах, то есть как он мыслил или не мыслил об этом до сих пор. Он должен рассудить и продумать все это в самом себе, пока не получится у него готового и вполне ясного суждения, и уделить этому столько времени, сколько потребуется; а если он еще не имеет для этого предварительных сведений в должном объеме, и не достиг вполне той степени образования, которая необходима, чтобы высказать суждение в этих делах, то пусть он уделит какое-то время и для того, чтобы приобрести эти познания и образование. Если у него есть готовое и ясное таким именно образом суждение, то мы вовсе не требуем объявлять его гласно. Если это суждение согласно с тем, что мы сказали здесь, то это именно уже сказано, и нет нужды говорить это еще раз; мы призываем говорить лишь того, кто может сказать что-то другое и лучшее. Но каждый, во всяком случае, должен действительно жить и действовать по-своему с этим суждением соответственно своему положению.
