— Оу, ты даже знаешь, как пахнет Фурцева? — хохотнул Тошин.
Глеб придавил его взглядом.
— Ладно тебе. Главное, начало положено, — успокоил его Тёма.
Глеб с минуту задумчиво молчал, потом вдруг сказал:
— Но улыбается она мило.
— Кто? Дочка? Так она тебе уже улыбалась? — обрадовался Тошин.
— Угу, — совсем невесело отозвался Глеб. — Улыбалась, краснела, бледнела, вздыхала.
— Оба-на! Выходит что? Уже запала? Ну ты, красавчик.
— Да фиг знает. Может, она такая стесняшка, что с любым разговаривает, как в предобмороке.
— Но улыбалась-то мило?
— Улыбалась мило, да, — повторил Глеб. — Хорошая у неё улыбка.
— Так это ж зашибись! Всё получается ещё легче, чем мы предполагали.
— Ты — оптимист, Тоша, — устало вздохнул Глеб.
— А ты?
— А я хочу есть и спать.
Поели вместе пельменей, пока ели, Тёма выдавал идею за идеей, как окончательно скрутить дочку Фурцевой, потом убрёл к себе.
— А что ещё хорошо, — вспомнил он уже в коридоре и снова вернулся, — у нас теперь есть её номер.
День выдался суетным и полным впечатлений. Давно такого не бывало. Эмоции, оказывается, выматывают не меньше физической нагрузки. Глебу казалось, что он устал даже больше, чем после самой напряжённой смены и как только уляжется, так тут же уснёт.
Однако время шло, он ворочался, а сон всё не приходил. И на душе отчего-то было смутно-тягостно. Может, потому что не верил он в удачный исход их авантюры и мысленно прощался с этой жизнью, вполне, в общем-то, комфортной и свободной. Да очень даже комфортной и очень свободной по сравнению с тем, что ждёт его в армии.
А, может, потому что из головы никак не выходила эта девчонка, дочка Фурцевой. Как там её? Саша.
Сегодня он играл, лицедействовал и, надо признать, умело. Изображал не просто нелепую ситуацию, а доброжелательность, тогда как испытывал совсем другие чувства. Он очень ловко обманывал, так ловко, как сам от себя не ожидал, а она не подыгрывала ему, она ему верила. И вот это угнетало. Заставляло ощущать себя мерзавцем. А ведь это только первый шаг.
Он, конечно, ненавидит Фурцеву, и эта острая злость отчасти распространяется и на девчонку, но и сам себе он в этой роли страшно неприятен. А ещё — распознал он наконец смутное давящее чувство — ему жалко эту несчастную. Да, вот так. Она ему не нравится, она его злит, и вместе с тем её жалко. Она и на мать-то свою стервозную совсем не похожа — робкая такая, застенчивая, растерянная. Словно из прошлого века явилась. А то и из позапрошлого. Этакая тургеневская барышня. Такую облапошить — вообще ничего не стоит. И наверняка облапошат её, и не раз, только пусть это будет не он.
