— Не стыдно, а? Расселась тут, сидит, молодая, а бабушка стой. Кто вас только воспитывал, бесстыжих таких?
— Ничего ей не стыдно, — подхватил всё тот же старушечий голос, который фоном бубнил до этого. — Вон отвернулась к окну…
Саша торопливо подхватилась и встала:
— Ой, садитесь.
Старуха кряхтя уселась, метнула в неё сердитый взгляд, поджала губы. Но молчала недолго, снова принялась ворчать:
— Чтоб и вас так же в старости…
Только сейчас Саша сообразила, что это её называли наглой, что это у неё бесстыжая морда…
Щёки густо затопила краска, от стыда стало тяжело дышать. Она отошла подальше, в другой конец салона, надеясь, что здесь не слышали, как её позорили. Судя по равнодушным лицам, и правда не слышали, но всё равно Саша считала остановки — не терпелось наконец выйти из этого троллейбуса. Он же, как назло, двигался в час по чайной ложке.
Однако и в трамвае без сюрпризов не обошлось. Где-то на путях столкнулись два автомобиля, перекрыв дорогу. Длиннющая цепочка вагонов растянулась на несколько остановок.
Когда кондуктор сообщила, что впереди авария и сколько придётся стоять — неизвестно, половина пассажиров покинули трамвай. Саша тоже ждать не стала, потрусила домой пешком — до её остановки из транспорта ходили только трамваи.
Уж лучше бы дождалась, когда движение возобновится, потому что холодно было. Под конец февраль свирепствовал, задувая ветрами так, что с ног сносило. Так что она, пока добралась до дома, совсем закоченела.
Во дворе пацаны ещё в начале зимы раскатали ледяной пятачок. Саша сто раз его видела, сто раз обходила, а тут, не заметив, ступила на припорошенный снегом лёд и, неуклюже взмахнув руками, грохнулась. Финальный аккорд на редкость неудачного дня.
Ушиблась, конечно, так, что из глаз брызнули слёзы. Хотя всплакнула Саша не от боли, просто это стало последней каплей.
Прихрамывая, она ввалилась в подъезд. С трудом поднялась по высоким ступеням на четвёртый этаж. Окоченевшими пальцами долго не могла попасть ключом в замочную скважину.
Когда Саша наконец оказалась дома, в тёплой, полутёмной прихожей, пахнущей краской для обуви, мамиными терпкими духами, книгами (ими были заставлены гостиная и спальня матери) и немного сдобой (мать утром жарила сырники), то обессиленно сползла на пол и минут десять просто неподвижно сидела.
Как же она устала! Будто состарилась внезапно на полсотни лет. А ещё подумалось: а вдруг никогда и не будет хорошо? Никогда не будет ничего радостного в её жизни? Ведь ей уже двадцать, а она никому не нужна, не считая матери, никому неинтересна. Вот умри она — и ведь никто не огорчится. Ну, кроме матери, опять же. Никто даже не заметит. Ничего после неё не останется, только пустые картины.
