Потом Шарлотта убыла в Москву праздновать свой день рождения. Она сказала, что пусть Першерон стоит в конюшне до ее приезда. Его к этому времени отскоблили, отодрали коросту, но он стоял в темноте в конюшне, приезд задерживался, я беспокоилась, что Першерон застоится, лошадь должна двигаться, ей нужна свобода. (Всем нужна — это мое убежденье. Нет, не убеждение — внутренняя необходимость. Выясняется: свобода нужна не всем, большинству не нужна, но держать в неволе я не могу.)
Вывели коня, тронули холку — седлать — он на дыбы. Сколько не подступались — бил задом, вставал на свечку, ломал забор. То ли снова его объезжать? Вывели Вишню — мы собирались ехать с Виталиком — Першерон наш, можно сказать изменился в лице. Он дал с собой делать все, что было нужно. Мы взнуздали, заседлали, поскакали. Пустились вокруг озер, по «большой восьмерке», как называли мы эту дорогу. Першерон шел размашистым галопом впереди. Под ним бы дрожала земля, если бы не снег пухом. Вишня, ласточка наша, впервые отставала. Виталик кричал сзади: «Придержите вы его!» Придержать было нелегко, он рвался в карьер.
Белый день сверкал на белом солнце. Белый конь скакал.
Раз в жизни это у меня было. В последующие дни я выпускала Першерона, чтобы он познакомился с нашими лошадьми. Им кинули сена, но Принц не подпускал конкурента, хотя какой он конкурент? Принц жеребец, Першерон — конь.
Они оба понимали, кто тут главный, но что ж кусать, бить задом, ревновать? Ну вот вам две отдельные кучи сена, вот три, если хотите… мороз все набирал силу, высовываться наружу никто не рисковал. У окна сидел Маркыч в своей инвалидной коляске и говорил мне, что Принц гоняет Першерона уже вокруг дома, вокруг деревни… Мне бы завести лошадей в конюшню, я все медлила, думая, что они набегаются и разберутся в отношениях. И все это длилось, пока солнце не стало склоняться. Я наконец вышла с куском посоленного черного хлеба, Першерон был около нашей срединной елки и остановился на миг, оглянулся, посмотрел на меня и пошел размашисто по дорожке под гору. Я позвала, но он зова моего не знал и не внял. Уже на закате попросила я Виталика сгонять на лыжах в Спиридово с уздечкой, но тот посмотрел на меня жалобно: «Я из бани…».
Мороз зашкалил за 300. Эта ночь у меня поминальная по отцу, я не спала. Она и всегда была черна, а в этот раз чернее черного. Какой-то ужас застыл в мире, не сдвигался, не кончался…
Но утро настало. Искать мы пошли с Виталиком по разным деревням. День опять сверкал как бриллиант. Жители говорили, что видели вчера такого нездешнего коня. Стала звонить по телефонам — почти в каждой деревне был хоть один допотопный телефон — и мне сказали… Мне сказали, что ночью какая-то лошадь попала под поезд.
