Был он брит и гладок, когда пришла я к нему с нижайшей просьбой насчет леса и трактора. Для этого дела взяла на себя вид деловой, уверенный, подала руку как мужчина мужчине. Он руку мою пожал. Подвернув свой костяной мизинец, да так, что я вскрикнула и руку дернула. Потом заговорил по-свойски, на равных, и с матюками. Он хорошо различал матюки от нематюков — третий секретарь райкома по идеологии (бывший). Сочувственно так поговорил, но трактора не дал.
Нашла тракториста в соседнем колхозе Ленина. Только лишь тракторист поехал, Налиму сообщили. Собрал он приспешников двоих, и втроем они столковались оштрафовать мужика трижды: за самовольное использование техники — от Ленина, за нарушение трудовой дисциплины — от сельсовета и за проезд по территории Кирова — от Кирова, будто он, налим, на той лесной дороге, по которой ехал трактор до нас, среди зимы что-то посеял. Все трактористы в округе прокляли нас.
Чуть не два года вытаскивали мы лес этот по бревну, по дровине. Никто не обращал внимания. Но все это добро уже не годилось на стройку: жук проточил наш лес. Жук-дровосек с длинными составными усами.
Той весной приехало TV вместе с отцом Зосимой из Верхневолжска. При батюшке два служки и большой чемодан церковной литературы. Было время всем советским людям принимать православие. TV засело в кустах, ловило момент, как наши отроки впервые в жизни встретятся с истинной верой. Но совершенно неожиданный поворот: объекты дали стрекача, и телевик поймал только рожу, показавшую батюшке язык перед тем, как скрыться в зарослях.
Батюшка с бессловесными юношами пробыли у нас два дня. Молились, кропили березовым веником. Освятили дом, надворные удобства, колодец… А TV-бригада уныло дежурила в кустах, не в силах поверить в сокрушительное поражение. Но пришлось поверить. И батюшка, возложив на нас с Машей всю наличную благодать и литературу, скорбно отбыл в свои пределы.
Пончики, имея в своей юной жизни лишь один пример для подражания — Павлика Морозова — и не зная иного алтаря, кроме пионерской комнаты, впервые увидели живого попа в подряснике и почувствовали, что настал момент претворить свои убеждения в дело. Они не знали, что взрослые граждане страны в своем большинстве только что сдали безбожие в утиль и начали новую праведную жизнь. Пончиков мы не видели несколько суток. Они ушли в леса, высылая Грустного Генриха (такой был тогда у нас — исключительный пройдоха и ловкач) воровать консервы и бульонные кубики. Спали они где-то на чердаке бани. Но ничто не вечно; в какой-то момент они, сочинив мне любовное послание, воткнули его в букет, стоящий на столе хотилицкого дома (у нас было полдома в этой деревне с интернатских времен). В записке было сказано, что если у меня «бьеца» материнское сердце, то я прощу их. А им просто жалко меня, ведь я не справлюсь с «лашедми». Мне предлагают оставить ответ на этом же месте завтра в это же время. Интересно, что это происходило в доме, на двери которого висел амбарный замок, и ключ был у меня. Я не ответила на письмо. Вместо этого мы с Машей накрыли стол примирения с яствами.
