Алаверды к тебе, мой милый!
Как песне плачется легко
Над Грибоедовской могилой
И над могилою Нико.
Быть может, если будем живы,
Мы вспомним как-нибудь потом,
Как вызывающе красивы
Мы были в дружестве своём…
Олег Чухонцев
Нас с Машей пригласили в Тбилиси на открытие инвалидного дома Наны Кипиани — грузинской матери. Нам купили билет на самолет. Нас приняли в доме Наны, ну не как родных, но приняли.
Никакого инвалидного дома еще не было, и назначено было торжественное собрание заинтересованных лиц. Список лиц отражал двухвековую (или больше?) связь грузинской и русской культуры.
Пока шла подготовка, мы с Машей были совсем свободны. В очень большой квартире, полной антиквариата, мы были как будто одни, пока не обнаружили в одной из комнат с диковинными никелированными предметами (позже узнали, что это тренажеры) девушку. Высокая, бледная, с черными (слишком!) глазами, бровями и метлой волос, она была совсем безмолвна, только вопрос в глазах, обращенный ко всем людям. Это была дочка Наны — причина всего происходящего и собирающегося произойти.
Нана и ее компаньонка Марина — сероглазая, светловолосая русская женщина — мало бывали дома в горячке подготовки к мероприятию, но Марина все-таки бывала и немного вводила нас в курс дела. Она переняла у грузинских женщин изящную манеру держаться, грузинский акцент и с милым грузинским юмором объясняла, что Нана появляется в доме, чтобы сменить шубки: каракуль, песец, норка годятся для разных визитов.
Марина заботилась о Нане. Мы заботились о себе сами. Надели одну на двоих шубу — неизвестного зверя мех, — которая уже проявила себя не лучшим образом в Финляндии, и пошли смотреть во все глаза.
Можно ли было думать, что Тбилиси — серый город? Серые грязные дома, не скрытые роскошью листвы, серая пыль завивается, не умиро-творенная снегом, безлюдный проспект Руставели. Холодно, голодно. Но мы нашли, хоть и не сразу, ларек, купили хлеба и треугольный пакет сливок, отправились с бесприютного Руставели искать приют, чтоб укромно съесть свою добычу.
Улицы вились все прихотливее, дома становились обшарпаннее, а мы все вверх, и вот перед нами стена каменного обрыва и конец всего жилого. Пятачок нейтральной территории нашли на горной помойке между двумя домами, за веревкой с бельем, в милом грузинском неореализме, плюс общество уличного кабыздоха. То ли мы его неосторожно погладили, то ли просто в глаза посмотрели? Что было печально, так это то, что он, заигрывая со мной, хватал полы шубы. Ее на глазах становилось меньше, но он ничего не хотел понимать — трепал меня и, казалось, привязался к нам навеки. В поисках другого Тбилиси мы пошли дальше, но долго не могли найти того, который я знала и помнила. Мы спускались, поднимались, пока не достигли главной высоты. Мтацминда, великие могилы. Цвет вечного покоя — серый. И вдруг, как вспышка цвета, как всплеск — высокий холм цветов — живых среди зимы, как возражение вечности! Но никого вокруг, и мы не можем ничего прочесть на лентах: вязь грузинских букв нам недоступна.
