Спустились. Собака с нами. Может быть, мы дали неосмотрительно какой-то кусочек противному псу? Ветер благотворительности веял над еще не обвалившимся СССР.
Наконец Нана Кипиани обошла нужных директоров, министров и просто людей, связанных с ее мужем. Муж — директор винного завода или министр виноделия — что-то в этом роде. Сам он появлялся в квартире, но был отлученным или разведенным (это не имеет значения), потому молча проходил в одну из комнат, где находились седло, уздечка и плетка старинной дорогой выделки, и уходил. Вероятно, это было его прошлое, потому что сейчас он не походил на джигита.
В торжественный день Марина уложила феном волосы себе и мне. Мы двинулись. В театральном зале набралось народу до половины амфитеатра. На сцене Нана Кипиани — грузинская мать — в длинном черном (разумеется), ниспадающем до полу, среди белых лилий. Она была немногословна: красноречивее слов убеждала людей ее склоненная голова — серебро с чернью — в сторону сирых.
Зато другие говорили выспренние речи. Сказала речь и я, чувствуя себя призванной, а Маша только слушала. Из ценных мыслей высказана была такая: нация, которая не печется о своих убогих, обречена на вырождение. Sic!
Выступали академики, основатели направлений, руководители научных институтов. В завершение священнослужитель в рясе благословил нас всех. На сцену общественной жизни грузинская Церковь вы-ступила немножко раньше российской.
Нана с чувством, но и с достоинством благодарила всех, кто выступал и кто не выступал, но сидел в первом ряду. Марина шепнула: «Они много дали». Вечером был банкет. Еще не родилось слово «презентация», еще много чего не родилось тогда и рождалось на глазах, — и новые слова, поспешая за ростом нового, как костюм, не всегда ладно сидели, а чаще были с чужого плеча.
Мы проследовали в гостиницу «Иверия». Кабыздох, поджидавший нас с Машей у всех дверей, помахивая хвостом, прошел за нами в роскошный вестибюль «небоскреба», но там нас разлучили. А мы поднялись на этаж, с которого гости должны были любоваться ночным Тбилиси с высоты птичьего полета. Но Тбилиси был слабо освещен, удовольствие вышло неполным. Зато полон был длинный стол, уставленный дивным питием и яствами. Чудесной улыбкой встречал тамада. И потекла река речей, упоительная, как грузинское вино, а вино текло рекой, терпкое и пряное, как изысканные речи. Художники и писатели, философы, ученые — с кем не стыдно сидеть за одним столом — говорили из древней мудрости, из грузинских и русских поэтов, из своего сердца.
