В свой летний отпуск я поехала в Тверь поискать эту мамку. Наблуждалась, наспрашивалась по дворам, нашла лестницу, пропахшую кошками, позвонила (или постучала, уж не помню). Вот она, женщина, она и есть мамка. А за ней трое детишек: один стоит, за подол цепляется, второй сидит на полу, а третий еще лежит — на руках. Все бледные и рыхлые как вареная картошка. Никогда как будто и на солнце не бывали. Она разговаривает вяло-заторможенная, хоть и не пьяная — письма она получала, Яшку повидать хочет, но пусть его привезут сюда, сама она не поедет. «А как же я его узнаю?» Я сказала, что тоже не могу его привезти, отпуск мой к концу. Но если я его с кем-нибудь пришлю, то сообщу заранее. И надо встретить на вокзале, и будет он с красным галстуком на шее и ждать у подземного перехода. «Ну, ладно», — сказала. Спросила я: «А сколько у вас детей всех?» Она небыстро: «Ванька, Саша, Генька, Таня, Вова… А!» и махнула рукой — считать их. Трудно вспомнить мне, какая она из себя — серое все какое-то, неопрятное. Я уехала.
Появилась возможность в конце лета отправить со взрослым человеком Яшку в Тверь — побегом, без разрешения. Конечно, на вокзале никто не встретил, они нашли квартиру по адресу. Там был хмурый мужчина и сопливые дети. Сказали, что мамки дома нет, она в больнице на аборте. Пошли мои горемычные туда. Перед больницей стояли люди, переговаривались с роженицами через открытые окна. Как-то и мои докричались. Мамка выглянула с третьего этажа. «Погоди, сынок, меня завтра выпишут!» Но Яшка не решился ждать до завтра, торопился сегодня же ночным поездом назад. «А то Олег Иванович в Бурашево снова закатает». Вернулись они. Конечно, были замечены за две ночи отсутствия. Но не было оказии в Бурашево, и обошлось благополучно: просто побил дежурный воспитатель — молодой парень, демобилизованный недавно из армии.
Это мальчишки — хулиганы, а девочек в классе всего четыре — тихих. Как омут. Вот Купчиха и Бойчиха (Купцова и Бойцова). Купцова полномерная, голубоглазая, «кровь с молоком» — аппетитная, на чем и погорела. Бойцова маленькая, личиком кругленькая. Улыбка у нее нехороша, оттого ли что подбородка не хватает, или ротик слюнявый, или по каким-то еще причинам? А глаза-шельмы: большие, карие, вострые. Некрасивые, но веселые-стремные. Она бойко живет и отруги-вается. А видок! Ноги волочит, ходит на голенищах войлочных сапог «прощай молодость». Сапог-то один без молнии, подвязан тряпками (сама дырки простригла в войлоке и тряпки лохматые пропустила). Ну и сапоги и всякие туфли ей всегда велики. Волосы все разной длины, как обгрызанные, хоть и стригли ее. А вшивая неизводимо. Рубашонки или там платье всегда не по росту и грязные. Из этой всей шелухи жизнерадостно высовываются толстые щеки. И вот то, что бойкая и грязная, и беспородная — это придает окончательный вид шлюшки последнего разряда, хотя ей всего 11 лет. Говорят: «Бойчиха, лишенная прав, получи 2 рубля». Два рубля — зарплата сиротам. Если родители лишены родительских прав, детей приравнивают к сиротам. Бойчиха сразу по получении денег отправляется тратить. Покупает помаду — одной сестре, зеркальце — другой, ленту капроновую — себе. Денег не хватает — деньги занимает. Она ездит на каникулы домой, хотя ее долго мотают перед этим, несколько дней вынимают душу. И полна Бойчиха рассказов про маму, про сестер и брата — их четверо или пятеро. Кто достиг возраста, те рассеяны по вспомогательным школам. «А у мамы в палисаднике цветы чудесные…» Она мне привезет букет, когда расцветут. И шоколадку мама всегда посылает: «Подари воспитательнице Елене Давыдовне, передай от меня привет». Бойчихе приходят посылки от мамы и от бабушки. В них и куклы, и бельишко, и сласти. Случается две посылки придут одновременно, и тут весь пятый класс начинает тянуть грязные руки в посылки и кричать «дай мне», и хватать. Потом сбегается на звук наживы публика снаружи, все кричат «дай мне» и гребут. Иные унижаются, иные грозят. Но получают все легко. Бойчиха с улыбкой раздает горстями, так что пиршество это мимолетно. Но мне несет горсть обязательно и… улыбку. Экая Джульетта Мазина! Пожалуй, улыбка у нее хороша, привыкнуть надо… И вот она стала носить мне письма. Мама пишет:
