Уважает он только Оль-Натольну, ее приказания-назначения принимает, но искусно тянет, волынит до моего дежурства, а тут уж все списывай. Оль-Натольна ходит по интернату неторопливо, вразвалочку, но ладно. Всегда в брюках и в куртке, в спортивной шапочке. Плечи широкие, бедра узкие, голоса не повышает, но плетку носит всегда. Пацаны слушаются ее взгляда. Но она не скажет Зайке, чтобы он руки вымыл, а я скажу. Он же лучше есть не станет, чем вымоет руки, лучше спать не ляжет, чем вымоет ноги. Грязь у него многолетняя, многослойная, греет.
Когда у него болели уши, когда от боли он грыз простыню зубами, я делала компрессы, и боль отпускала, он рисовал. Нарисовал мне миниатюрку, тонко, лирично. Повесил на стенку, над кроватью. Я пришла, а он весь подпрыгивает, похрюкивает, повизгивает оттого, что я ее не замечаю. Потом завел гнусаво: «Это ва-а-ам, далю-ю-ю». И скорчил рожу. Это у них мода сюсюкать и картавить, когда сделают доброе. Стесняются. И регулярно пристраивал ведро с водой над дверью, чтобы опрокинулось на меня, или «лентяйку», чтобы стукнула. Ни разу не попало, я только смеялась. А попало бы — поколотила бы, наверно, хоть и нелогично. Или замаскируют его на кровати (матрац пружинный провисает так, что Зайка в яму умещается) и говорят мне: «А Возовиков убежал, а воспитатели не должны уходить домой, пока не сдадут всех».
И вот говорит мне Оль-Натольна: «Приезжает психиатр, вы напишите в дневник индивидуальных наблюдений про Возовикова. Надо его подлечить. Я: «Саша, у меня дело к тебе, останься после обеда». А то ведь он сутками ни к кому из взрослых не подходит, чтобы не получить какого-нибудь приказания. Брови поднял: «Чего надо?» — «Один разговор». — «Про Бурашево, да?» Черт знает что! Я про Бурашево не упоминала. «Саша, поведение у тебя ненормальное. Учителя поручили мне писать характеристику на тебя, понимаешь. (Глаза его вздрогнули.) Времени совсем мало…» После этого я его почти не видела, на отбое отсутствовал. К приезду психиатра сбежал, правда, перед этим еще пару раз пристраивал ведро над дверью. Вернулся, когда полундра миновала.
Побегов было несколько за год моей работы в интернате, не так уж и мало. Интересно, что в моем классе ни разу не случилась прорушка в мое дежурство, а все случаи выпали на долю Оль-Натольне. Я, правда, не без греха, в каких-то поучаствовала. Под конец лета отлучался Яшка, а началась история осенью или в начале зимы. Яшка личико имел славное, хоть и некрасивое, и сам по себе ласковый, привязчивый. Говорил: «У всех почти мамки есть и моя же где-то есть! А вы можете найти, где моя?» Я пообещала, стала писать по адресам из личного дела, но не было ответа. Потом писали мы с Яшкой, я диктовала, а он от своего имени, своим почерком — запрашивали отделения милиции, паспортные столы в разных городах, куда только судьба могла занести эту мамку. Уже шло дело к весне, когда официальный ответ с адресом был получен из милиции: «Такая-то освободилась из заключения тогда-то и проживает там». Вместе мы написали ей, но — глухо. С Восьмым марта Яшка поздравил на открытке с мимозой. И ничего. Потом я напечатала фотографии. Яшка на лошади, Яшка без лошади, Яшка с Жуком — оба улыбаются (харьки строют). Нет, ничего. А он все просит так умильно, глаза у него зеленые, как крупный крыжовник.
