Ужасно (прекрасно) молодые и быстрые, они разобрали, закопали и сожгли мусор. Потом наняли в деревне грузовик, погрузили все лагерное, нас вместе с картошкой и рыжим котом, и увезли. Куда? Туда, где баба козлят под юбкой высиживала на высокой горе по-над речкой Любуткой.
А в соседней деревне Хотилицы мой знакомый диссидент, уже отправивший семью, растерянно оглядывал разоренный дом — шаткий диванчик, умывальник с хоботом, бобылем повисший над пустым местом, переданную (из-за рубежа!) кое-какую сильно поношенную одежонку, предвестницу гуманитарки — что увозить, что оставлять? Бесхозяйственный, он заботился передать нам (в хорошие руки) патиссоны — нечаянный удачный урожай. Как шестеренки больших часов, они разбросаны были повсюду. Хотилицкое время диссидента кончилось — часы сломались. Нам остались пальтишки, куртешки, пара валенок его жены, много ватных штанов. «Представляешь, — говорил он мне, — наткнулся в Андреаполе: ватные брюки — по рублю! Я взял десять. — С ума сошел, куда их? — Да куда угодно, двери обивать…» Это говорил зэк, который мерз. Как блокадник о хлебе.
Он оставлял нам альбом Питера Брейгеля-старшего, не от растерянности — может быть, от тревоги за нас. По указанию Перста.
Мы две, счастливые, смотрели творение Мастера и не подозревали, что это правда. О, Питер, о Брейгель, сознайся, что выдумал ты вереницу слепых, безногих калек, бандитов, грабящих путников, недоумков… Мы не верим, что есть монстры: жабы с женскими лицами, насекомые в рост человека, в железных доспехах, пауки с руками и пресмыкающиеся, похожие на людей, с икрой, лезущей из лопнувшего брюха, полугадов с отверстыми анусами…
Вот свадьба, пирушка, пляшут простые селяне. «Но лица у них неподвижны» — слова большого поэта. Новеллы Матвеевой.
Неподвижны.
А вот пейзаж чудной красоты, написанный одухотворенной кистью, но впереди — толпа праздно-многолюдная, равнодушная, занятая своими ничтожными делами — за ней почти не видно Несущего свой крест на Голгофу. Вселенское злодейство на фоне безмятежного, пленительного ландшафта.
Настал день, с которого я веду отсчет времени. Начало явления, которое постепенно, но и определенно становилось Любуткой, а прежде только извилистая речка с этим именем, безвестно начинаясь из болотца, окруженного чернолесьем и названного в незнаемые годы Погостом Николы Любуты, текла, успевая по пути нанизать на свое русло двадцать озер, впадала в Торопу, а уж та торопилась в Западную Двину. И что это был за Никола и какая у него Любута — Красота или Доброта? Не помнит из жителей никто.
