Только Андрюс хотел спросить отца, про кого это они, как вновь раздались злобные перепуганные выкрики: «Молчи, дед!», «Да тут и тебя, и нас – за то, что слова твои слушали…», «Эй, налейте ему кто-нибудь, чтоб не болтал!»
Сам хозяин подошёл к столу, грохнул тяжёлым кулаком: «А ну, вот и вам рты скоро позашивают! Нечего болтать, пока языки целы!» Компания примолкла; рыжий Митька перекрестился и стал хлебать щи из глиняного горшка, заедая ломтём ржаного хлеба. Остальные, чтобы заглушить пугающее завывание вьюги, принялись петь; Андрюс не знал и не понимал русских песен – казалось ему, что не для увеселения сердца они сложены, а чтоб растравить душу буйной тоской, вырвать покой и радость навечно.
* * *
Рядом с ними – Андрюс заметил не сразу – притулился на лавке парнишка лет двенадцати. Он ничего не ел и не пил: видать, денег не было. Несмотря на холод и метель, на нём не было тёплой одежды, только рубаха и чахлая телогрейка, явно с чужого плеча. Рваную войлочную шапку мальчик положил на лавку, рядом с собою. По-видимому, даже в этой тёплой избе он никак не мог согреться: его губы были совершенно лиловыми, а лицо – землисто-серым. Он дрожал, но не жаловался и не просил ничего.
Андрюс быстро снял с себя тёплый кафтан и набросил на остренькие, вздрагивающие плечи. Парнишка поднял глаза.
– Будет тебе. Всё одно, скоро опять на холод идти.
– Метель-то слышишь, завывает? Переночуй лучше тут, на лавке, а утром тронешься. Денег если у тебя нет – я займу.
Андрюс сказал «займу», так как ему отчего-то показалось, что мальчик не примет милостыни.
– Спасибо, добрый боярин, – вздрагивая всем телом, проговорил мальчик. – Не могу взять, отдавать не с чего.
– Ну какой я тебе боярин? – усмехнулся Андрюс.
Но тут же, проследив за взглядом паренька, догадался, что тот даже в полутьме приметил ведьмин изумруд на его пальце. Вот глазастый! Чтобы отвлечь его внимание, Андрюс сказал:
– Ты присядь к столу: похлёбка вот в горшке осталась, хлеба ещё полкаравая. Бери ложку. Ты с отцом? Как звать-то тебя?
Но мальчик, будто не слыша, отломил хлеба, склонился над чашкой… От Андрюса не укрылось, что он не перекрестился перед едой и, хотя явно был голоден, ел не торопясь, с достоинством.
Андрюс наклонился к уху мальчика:
– Если не хочешь говорить, кто-откуда – не надо, я понимаю. А вот деньгу возьми: пропадёшь ведь, так-то в феврале холодом да голодом плутая. Вижу ведь, что один. Не бойся, я никому ничего не скажу.
