— И откуда она взялася?..
— Бегу за ветеринаром!
— Иван-то Васильич четвёртую неделю с язвой в райцентре лежит.
— Тогда за Федькой надо послать.
— Да пусть он розвальни пригонит. Самой-то ей, сердешной, не дойти…
Вскоре на Орлике прикатил Федька. Хмурый с похмелья, заросший белёсой свинячьей щетиной, он прошёл к лежавшей лошади и отпрянул в испуге:
— Машутка!..
Машутка откликнулась на зов: приподняла со снега голову, слабо и коротко заржала. Орлик потянул к ней шею, обшарпал голову заиндевевшими губами. Он тоже узнал Машутку.
…Лошадь уложили в стойле на чистой соломенной подстилке. Федька накрыл животное попоной, на свои кровные, предназначенные на пропой, купил в магазине замёрзшие кругляшки молока (в таком виде оно хранится на Севере зимою), подогрел молоко в ведре да банку мёду туда вылил и напоил лошадь. Ухаживал он за ней, как за дитём малым, и говорил, как с человеком:
— Выходим тебя, лапушка, не сумлевайся. Через пяток дней Иван Васильич возвернётся, хворый он в райцентре лежит, а пока я за тобой присмотрю…
Машутка ожидала, что вечером конюх, как обычно, напьётся и начнёт тыкать грязным кулачком ей в морду, но Федька и не думал пить, всё хлопотал возле лошади. Жена конюха, встречавшая его с половой тряпкой в руке, в тот вечер была немало удивлена, увидев мужа трезвым. И была вынуждена пустить Федьку в избу. Ночью он раза три вставал и шёл в конюшню проведать больную лошадь.
А утром в конюшню заглянул директор совхоза, слывший в районе за человека всегда трезво мыслящего, дельного хозяина. Он долго осматривал, ощупывал Машутку, тянул недовольно: «Да-аа», затем, решительно поднявшись, коротко приказал конюху:
— Кончай кобылу. Сей же час.
— Да как же так?.. Да как же так?.. — кривоного запрыгал по дощатому настилу Федька. — Да сочувствие-то к животному поимейте! Она, можно сказать, с того света явилась, полтыщи километров тайгой отшагала…
— Стало быть, я изверг? Так оно? — с усмешкой спросил директор.
— Изверг! Самой первейшей статьи! — расхрабрился от сильного волнения Федька. — Ну да ладно б старая, не способная к труду была, тогда б, конешно, ей одна дорога, — на живодёрню. А Машутке-то всего десять годков! И рожать ещё ей, и пахать… Иван Васильич на днях возвернётся, а пока я за ней присмотрю…
— Эх, Фёдор, Фёдор, плохой из тебя хозяин, прямо никудышный. Не умеешь ты мыслить практически, вот в чём беда… — махнул рукою директор. — А ежели твоя Машутка до приезда Ивана Васильича душу богу отдаст? Может такое случиться?
