— Может. Не поручусь.
— То-то. Стало быть, нам же тогда убыток: падаль в дело не пустишь. Так?
— Ну, так.
— А сейчас мясцо на корм курам пойдёт. Шкуру, правда, спалить придётся, дыра на дыре, ну да с паршивой овцы хоть шерсти клок. Короче, повторяю: кончай кобылу сей же час.
Федьке стоило немалых трудов поднять и вывести Машутку из конюшни. Нет, лошадь не упрямилась, она хотела выполнить приказание конюха: не держали ноги. На морозе ей полегчало, но сильно закружилась голова, и Машутку бросало из стороны в сторону. Узкой запорошенной тропкой, бегущей от конюшни к оврагу, Федька хмуро вёл кобылицу под уздцы.
Денёк выдался тихий, солнечный, и всё вокруг блестело, искрилось, и горный хребет, убегающий в глубь полуострова, был не в тумане и облаках, как обычно, а виделся чётко и ясно. В воздухе повис неумолчный птичий гомон, и крупные, по-павлиньи раскрашенные камчатские снегири, радуясь солнцу, погожему дню, кувыркались в полёте и пели беспрестанно свою немудрёную песню. Возле избы на отшибе поселковые лайки затеяли игры, бестолково гонялись одна за другой, высоко вздымая серебрящуюся снежную пыль, и оттуда слышался звонкий незлобный лай. Всё говорило не о смерти — о жизни и радости бытия.
Пологим склоном Федька спустился с Машуткой к замёрзшему ручью. Там стоял дощатый сарай с большими, от пола до потолка, воротами. Когда конюх открывал их, ржавые петли надсадно заскрипели.
Федька ввёл лошадь в промороженное полутёмное помещение с земляным полом, затем поочерёдно спутал ей передние и задние ноги. Из угла, расшитого белыми швами, он извлёк тяжёлый колун и длинный нож из нержавеющей стали.
Конюх одновременно выполнял обязанности драча. Обычно к делу приступал спокойно, с крестьянской рассудительностью. Испокон веков старых или поражённых тяжёлым недугом, не способных к труду лошадей забивали и свежевали; шкуре, мясу, костям находили применение.
Но сейчас Федька, прежде чем хрястнуть обухом колуна по черепу, в пятачок между глазами, и затем полоснуть ножом лошадиное горло, нерешительно сел на чурбан, закурил.
— Раз директор-то приказал, что ж поделать-то… — бормотал он, успокаивая, выгораживая себя, и старался не смотреть на Машутку.
Потом затоптал катанком окурок и поднялся.
После удара лошадь упала на согнутые передние ноги и посмотрела на конюха большими, выпуклыми, чёрно-блестящими глазами. Не злобно — с растерянной вопросительностью. «Это за что же ты?..» — как бы спросил человека взгляд лошади.
