— Надо лезть, — сказал Анатолий Иванович и стал снимать котомку. — Надо ее вон на тот соснячок согнать, на посадки, там ее собака увидит.
Он подошел к толстенному стволу и стал примериваться. Мне стало стыдно, и я полез сам. Хвоя, мусор сыпались за шиворот, кололи руки, лицо, но я выбрался на самую верхотуру.
— Пошла, пошла! — кричал где-то внизу Анатолий Иванович, лаяла Динка, а я качался под самым небом вместе с еловой макушкой, и смотрел, и дышал всем простором поймы, лесов, еловой смолой, холодом ветра. Здесь ветер был несильный, но широкий, с севера из светящихся закатом туч. Было видно всю долину, речушки и леса, колки березняков, и старую проселочную дорогу к разрушенному мостику, и в устье долины вечерний бледный туман с болота. Я качался и ни о чем не думал.
Белку мы по сосновым посадкам гоняли долго — для Динки, а потом пришлось подстрелить этого серопушистого с рыжинкой веселого зверька, хотя мне и было его жалко. Но охота есть охота. Я стал неумело обдирать белку, а Анатолий Иванович курил и чесал Динке за ухом.
— Вот и первополье. Поздравляю, — сказал он не то мне, не то ей.
("Ну что, теперь ты доволен?" — спросила Аня. Я ей не ответил.)
— Темнеет, где эта деревня? — спросил я вставая.
— Какая деревня? Здесь нет жилья. Пошли, я знаю…
Я тащился за Анатолием Ивановичем уже в полных сумерках; прутья задевали за лицо, ноги спотыкались о кочки. Мы пошли ближе в речке, по чистому, но и там было трудно от осоки и рытвин с черной водой. Я провалился и залил правый сапог.
— Скоро дойдем, — сказал Анатолий Иванович. — Там обсушимся.
"Обсушимся! — думал я. — Ни топора, ни котелка — ведь у егеря договорились остановиться… Обсушимся!" ("Охота пуще неволи", — сказала Аня.)
— Вот он! — показал Анатолий Иванович на темное пятно в тумане.
Это был травяной шалаш покосников; рядом — старое кострище, колода, ведро без дна. Я сел на колоду и закрыл глаза. Пить хотелось, курить, потную спину студило холодом с осенней болотистой низины. Анатолий Иванович скинул котомку, ушел в темноту и пропал.
Мне казалось, что полчаса прошло, как Анатолий Иванович пропал в темноте. Наверное, заблудился. Покричать — может, тыкается где-то рядом. Хоть бы костер зажечь, но спичек нет, дров нет… Я закрыл глаза. В тех трех березах, в пригоршне трех сестер, в выцветшем травяном гнезде остались скорлупки голубоватые, тончайшие от яичек неведомой птицы. Белые березы и голубые скорлупки в безнадежном осеннем ненастье. Если бы Аня это видела. "Хочешь, я тебе это покажу?" — сказал я ей. Но она только смотрела, и такая обида была в ее осунувшемся лице, словно я ее ударил.
