Автопортрет в кабинете | страница 19
Чем больше проходит времени, тем менее обоснованным мне кажется включение ее философии в рубрику «мистика» – этот термин следует использовать осторожно, зачастую он применяется для того, чтобы исключить, вытеснить на обочину произведение, которое не удается классифицировать. Такие ли уж «мистические» ее статьи о Германии, стоящей на пороге нацизма, ее точный и категоричный анализ политической ситуации в Европе тридцатых годов, ее критика разложения социал-демократии и партий? Мистической ли является подробная, отточенная критика классической и постквантовой науки, предложенная ею в серии эссе 1941 года (самое насыщенное из них начинается удивительным диагнозом: «Il s’est passé pour nous, gens d’Occident, une chose bien étrange au tournant de ce siècle; nous avons perdu la science sans nous en apercevoir…»[57])? И не относится ли к самой чистой философии различение между инертными истинами, которые откладываются в памяти, не оказывая никакого воздействия, и которые поэтому, как нам кажется, нам принадлежат (о знании, преподаваемом в университетах и школах, Симона Вейль говорит, что «совершенно бесполезно держать в уме большое количество инертных истин»), и истинами активными, чье присутствие избавляет душу от ошибок и вдохновляет ее на поиски добра?
Меня не удивляет то, что одним из самых внимательных ее читателей стал эпикуреец Жан Фалло[58] который усмотрел аналогию между опытом malheur[59], столь важным для Симоны Вейль, и удовольствием по Эпикуру. Эпикур думает о том, что происходит в душе, когда прекращается боль. Вейль делает ровно противоположное: она думает о том, что происходит с человеком, когда исчезает всякое удовольствие, в мгновение, когда мы чувствуем себя лишенными всякой энергии и всякого источника и воспринимаем жизнь «как простой факт, лишенный какого-либо оттенка добра». Это, разумеется, жестоко, но эту истину мы должны непрерывно созерцать, если хотим достичь добра в самой его чистой форме.
Обложка «Écrits de Londres et dernières lettres» Симоны Вейль (Париж: Gallimard, 1957)
Как бы то ни было, тогда меня особенно поразила критика понятий личности и права, предложенная в «La personne et le sacré»[60]. Отталкиваясь от этой критики, я прочитал эссе Мосса[61] о понятии личности и мне показалась очевидной сокровенная связь между юридическим лицом и театральной, а затем и теологической маской современного индивида. Возможно, своими корнями критика права, которой я не переставал заниматься после первого тома «Homo sacer», восходит к эссе Вейль.
