– Вот начадили, анафемы, поганым зельем бесовским, прямо хоть топор вешай. Не народ, а зверь, – вона как водку-то хлещут.
Я из сумки достал ржаной хлеб, лук, соль, крупные яйца, добрый кусок сала и бутыль с квасом, все это разложив на чистом холщовом полотенце. Раскрыв нож, я пригласил присоединиться к трапезе соседа. Он чиниться не стал, снял поблекшую армейскую фуражку и перекрестился двуперстным широким крестным знамением.
– Как ваше святое имя? – спросил я его.
– Феодор, – сказал он, приступая к еде.
– По старой вере ходите?
– Не то чтобы по старой, но двуперстие соблюдаем, табак, кофе не потребляем – брезгуем. А так – как все. И в храм Божий ходим, и вино приемлем, но в меру. Ведь Христос не запретил пить вино, но запретил упиваться им.
Язык у Феди был чистый, народный, такой, на каком говорят на русском Севере. Наверное, в его доме нет телевизора. Это бесовское устройство испортило русский язык, совершенно погубило диалекты. Раньше по говору можно было определить, из какой местности человек, но к концу XX века язык унифицировался, т. е. стал однообразным, приобрел скоростной темп. А поскольку у нас, особенно в деревне, почти все мужики отбывали срок и, отсидев, принесли из лагерей и тюрем блатную «феню», а мощный пропагандистский аппарат КПСС за 70 лет внедрил в сознание свой поганый жаргон, то разнузданный телевизор окончательно загадил язык американо-одесскими выкрутасами. Кроме всего этого, еще надо отметить, что почти все пьющие деревенские мужики к каждому слову прибавляют алкоголический артикль «Бля!» Теперь судите сами, что получилось из нашего языка.
Мы поели, помолились и продолжили разговор. Федя приподнял тряпку и осмотрел своих цыплят, которые подозрительно присмирели. Он вынул несколько околевших и выбросил за окно.
– Это от табаку, – сказал он, – другие тоже очумевши. А вы далече?
– Нет, до Тихвина.
– По делам или к сродникам?
– Нет, монастырь хочу посмотреть.
– Дело хорошее. Посмотреть можно. Только что там смотреть? Нашей Матушки – Тихвинской – нет.
– Ну, вообще, так все посмотреть, как там устроились.
– Ну, если вообще, так что ж не посмотреть. А икона-то знатная была, славилась, сколько исцелений от нее, что и говорить. Все цари, начиная с Ивана Васильевича Грозного, ее украшали. Одна риза из червонного золота весила на девять с половиной кил. А брильянтов одних тыщ пять, не меньше, чтоб мне околеть, если вру. И другие всякие драгоценности и каменья. А на одном камне – изумруде от Императрицы Анны Иоанновны, мастером было вырезано Распятие с предстоящими. Сама икона с ризою вставлялась в серебряный кивот больше пуда весом. Перед ней из чистого золота на цепях висела пребольшая лампада, в которую входило пять литров елея. А вокруг все шитые царевнами дорогие пелены, все пелены. На все наложили лапу и ободрали большевики. Чтоб их разорвало! Совсем раздели икону. А в войну немцы и ту уволокли. Знала немчура, что Русь опосля без такой святыни ослабнет. Таскали икону по всему белу свету, но им-то от нее помощи не было. Так с великим шумом и погибли. А икона, говорят, сейчас в Чикаго у хозяина-богача, не страшится, собачий сын, что Господь его разразит за такую святыню. Все правда, чтоб я околел! Я, конечно, сам в натуре икону не видел, но дедушка рассказывал, который на своем веку много раз пешком ходил на поклонение в Тихвинский монастырь.
