На следующий день глашатай, который одновременно работал еще и клоуном, и фокусником, бегал туда-сюда перед палаткой, демонстрируя интересный номер чревовещания. При этом присутствовало много зрителей, вдоволь забавляющихся зрелищем. А Тун за перегородкой вращал колесо - оно приводило в движение карусель. Он вращал и вращал, и при этом его раздражали запахи, постоянно достигавшие его носа, аромат свежих пирогов и поджаренного миндаля - стоящие вещи, которые он даже и чуял, но которых до сих пор так и не отведал, потому что „крутись, Тун, крутись!" И во время работы Тун пристально вглядывался в башенные часы, но он их не слышал, потому что ярмарочный шум заглушал их бой.
В конечном счете, он уже не знал, который был час, как долго он еще должен был работать. А глашатай все бегал перед перегородкой, делал свои фокусы, смешил и забавлял своих зрителей, как мог. Тун время от времени мог его видеть, точнее, только его ноги, упрятанные в элегантно закатанные брюки.
Иногда к Туну заглядывал и Пит. Он приоткрывал перегородку с другой стороны, приговаривая:
- Ну, все идет нормально. Только крутись и крутись, парень, деньги нужно зарабатывать!
Как-то из устройства крепления карусели, откуда-то изнутри, выпала деталь, и карусель внезапно остановилась. Пит стал обругивать и подгонять тех своих работников, что находились под помостом, а глашатай принялся успокаивать свою публику, мол, в этом ничего страшного нет - какая-то незначительная поломка. А Тун растирал свои руки, и, обессилев, прислонился к успокоившемуся колесу.
И тут он снова услышал, как бьют часы на башне. И все-таки было хорошо, что были эти часы, потому что так можно было, по крайней мере, знать, который теперь час. Но эти часы напоминали кому-то и о времени, которое уходит. И о вечности. И о Боге. Бог? О, значит, Он был и здесь, совсем рядом...
Будто камень навалился на сердце Туну. Зачем он только об этом подумал! Следовательно, плакат был обманом, Бог был и здесь. Тун покрылся потом. Он схватился за колесо, оно скрипнуло, а на сердце его полегчало. Тишина была нарушена.
Ну вот, все снова завертелось, как хорошо. Все снова пошло своим чередом, и глашатай снова пронзительно кричал и заставлял визжать свой свисток.
Ночью Тун сидел на деревянной лестничной ступеньке вагона. Спать он не мог. Бодрствовал и глашатай, он подсел к Туну. Теперь он не выглядел так благородно, как днем, а кутался в старый, поношенный рабочий костюм. Он посмотрел на небо. Казалось, будто звезды сделали мужчину более нежным и мягким, и он сказал:
