Я отложил ложку и посмотрел на Панкратова. Это был молодой голубоглазый солдат, одного со мной возраста. Волосы коротко пострижены, на щеке – свежий шрам. Наверное, идейный.
– А я вот что скажу, рядовой Панкратов. Мы сейчас воюем за что, как думаешь?
– Как это? За Его Высочество Регента, Святую Веру и Великую Империю! – он так и произнес это все, с большой буквы.
Я заметил, как вахмистр улыбнулся уголком рта и пригладил усы, чтобы скрыть улыбку.
– Рядовой Панкратов, – медленно проговорил я, – Не знаю как вы, а я воюю за то, чтобы мои близкие не голодали, чтобы мы с вами через пару лет могли спокойно работать, и, кроме того, чтобы ни я, ни вы, ни какой-либо другой наш человек не унижался перед чужим дядей. А обеспечить это все может только, как это? Его Высочество Регент, Святая Вера и Великая Империя, которой пока нет. Но обязательно будет.
Панкратов смотрел на меня непонимающе все время, пока я высказывался, и только под конец, когда я начал говорить, ну, все с большой буквы, он утвердительно кивнул. А потом спросил:
– А лоялисты?
– Ну-у, как тебе объяснить? Лоялисты – это те, кто готов унижаться перед чужим дядей, чтоб сейчас поесть фирменный сухпай.
– Я ведь и говорю – сволочи! За ноги людей на опоры вешают…
Тут в разговор вступил Фишер. Он был подносчиком патронов в пулеметной команде, поскольку ни на что другое не годился. Интеллигент до мозга костей, худой, сутулый и с пенсне на носу. Так вот, Фишер сказал то, о чем я давно думал:
– Послушайте, – заговорил Фишер, – а ведь там, в окопах у лоялистов, сейчас сидят какие-нибудь парни, и точно так же, на точно таком же языке называют нас фашистами, оборванцами и Бог знает как еще. И вспоминают, что мы людей в синей форме расстреливаем без особой волокиты.
– Так это ж лоялисты! – возмутился Панкратов, – Если синяя форма – значит сволочь, это даже моя бабушка знает!
Фишер почесал макушку и, задумчиво глядя на Панкратова сказал:
– И свой Панкратов у них есть. Только стрижка у него не короткая, и ругает он нас почем свет стоит. Мол, имперцы такие-сякие… И бабушка у того, ихнего Панкратова, тоже есть…
Я что-то стал терять нить разговора, встал, кивнул вахмистру и вышел.
Луна выглянула из-за туч, и неверный серебряный свет окрасил траншеи, поле, изрытое воронками, колючую проволоку и все остальное в замогильную цветовую гамму.
Откуда-то со стороны окопов второго взвода неслись звуки песни, я решил пойти послушать. По пути я встретил Стеценко, который сидел на краю окопа и ковырял что-то в подошве ботинка, бубня матерно под нос. Когда он меня заметил, то ругнулся и заявил:
