Он ощутил прильнувший к телу пакет, отбитый у огня; и подумалось ему, тепло подумалось, что не пакет это вовсе грел его грудь, а горячая и мягкая рука самого Государя, который склонился над ним, светло улыбаясь, и как бы молвил: «…А я и не сомневался в вас, Андрей Сергеевич. Молодцом − не опозорили фамилию батюшки своего. Благодарю за службу». И от мысли такой нечто большое и сладостное растекалось по телу, наполняя спокойствием и благодатью. Остальное же ему виделось мышиной возней, не заслуживающей никакого внимания. Чувство достойно выполненного долга покрывало все.
− А-а, вот ты где, антихрист проклятуш-ший! Разлегся?! Транди тя в корпетку! − неожиданно взорвался сбоку от него визгливый, скрипучий голос. Он резанул по нервам, будто пила по зубам.
Преображенский покренил голову. В сажени от телеги, опершись на клюку, стояла жилистая старуха. Ее узкие, как две пиявки, губы беззвучно шевелились. Сгорбленная старостью, она была ряжена в плешь истертую черную плюшевую двубортку, которая делала ее еще безобразнее.
− Эх ты, заворуй бясстыжий! Сглазу на тя нетути! По миру людей божьих пустил, ирод ты окаянный. В очи-то глядеть как будешь?
− Не гнуси, ведьма! − огрызнулся Андрей Сергеевич. На его зардевшихся щеках скакнули желваки. − Опомнись, старая! Кого ж это я по миру пустил?
− Когось? Ужли не знаешь, иуда? Черт заезжий! Купеческую! Всю подчистую в два края… Головешки токмо и есть, вишь, полыхает-то как?
Старуха начинала бесить. Он собрался уже послать ее куда подальше, но что-то заставило его промолчать.
− Пожар… пожар из-за моего дома? − осилившись, прошептали его губы, лицо побледнело.
− Гляди-ка, угадал, бестолочь! − старуха плюнула в его сторону и заковыляла прочь. Сухая кедровая клюка застучала по каменистой земле.
− Палыч! − Преображенский приподнялся на локтях, осмотрелся. − Па-а-лыч!!! Двухголовый, где бес тебя носит?
Ответа не последовало: денщик будто испарился, вокруг мельтешили чужие лица.
Капитан лежал на темном от пота кожане и крутился в телеге, поворачиваясь то на правый бок, то на левый, то на спину, и снова: то туда, то обратно. Слова старухи запали крепко − не выбросишь, не соскоблишь.
Да, он спас, рискуя животом своим, пакет; но одновременно Андрей с ужасом осознал, что, по всему, из-за этого пакета и был пущен красный петух! Он чувствовал, что, схоронив его в скворечнике, сам не желая того, потакнул скверному, непростительному делу.
«Нет, нет, я обязан был таить в ином месте, не в доме…» − Преображенский тихо стонал. Пакет теперь пудом давил грудь. И холодом несло от него, будто от железа, стылого на морозе. «Что содеял? Что содеял? Быть шкуре драной! − казнил он себя. − И виноват-то сам, по-стыдно и непростительно! Сколько народу обездолил… Господи, да за какие грехи кара Твоя небесная? Чем повинен я пред Тобою, что чрез меня беда такая?…»
