На этом, может быть, даже слишком театральном моменте Кире стало действительно тошно. Она понадеялась, что это финал речи, но Мерме набрался сил и опять затянул прерванную лебединую песню:
– Но у меня даже это не вышло! Потому что у моей внучки, четырнадцатилетней девочки… Она красивая. Как вы. У нее рак. Знаете, кого я виню в ее болезни? Всех нас. За нашу близорукость. И скажите мне, моя наивная, умная, добрая девочка, неужели вы думаете, что после прошедших пятидесяти лет я буду отмечать этот bullshit23, происходивший здесь?..
Кира не могла заставить себя посмотреть Жаку в глаза. Она уставилась в пол, не понимая, кого ей больше жалко: его, себя или всех на свете.
– Ладно, пойду я, – сказал Жак устало, осушив одним глотком бокал, и медленно двинулся к выходу.
«Хоть бы он не вспомнил завтра об этом разговоре». Кире не хотелось, чтобы Жаку было стыдно за себя. Утром она сидела в самолете рейсом Лондон—Москва. Она заранее оформила себе отпуск, который после диалога с Мерме оказался даже очень кстати. Возвращаться в Лондон обратно ей загодя не хотелось.
Кира повернула ключ в замке, привычным движением нащупала выключатель в коридоре – рефлекс остался, новая жизнь не наслоила на него иных привычек. Она вошла, тихо ступая, как будто не желая разбудить спящую квартиру, покрутилась на месте – все на своих местах, все по-прежнему, даже ее зеленая куртка висит в прихожей. Любимая кружка для чая стоит в положенном ей углу столешницы. Чайный налет на ней тоже на месте.
Было очень тихо и чисто. Ненатурально тихо и стерильно чисто. Не как у хорошей хозяйки, а как у хорошей горничной в гостинице. Казалось, здесь вообще нет человеческого духа, и Макс, в отсутствие Киры, в квартире не жил. Существует ли он вообще? На заре их знакомства любимой песней Макса была «Кто я без тебя». Ему нравилось быть никем без Киры. В своем несуществовании без нее он находил особое удовольствие – не мазохистское, а какое-то рыцарское. Киру это и пугало, и нравилось. Вскоре она привыкла, а потом, когда чувства, нет, не остыли, но стали более приближены к реальности и оба (по отдельности) поняли, что Максим не просто дополнение к Кире, а вполне самостоятельная, сложная, упрямая личность, Киру это обидело. Она не смогла принять это отчуждение и сделала превентивный удар – сама отделилась от их общего, единого любовного организма. Раз и навсегда.
Кира села за пианино. Старое, еще со школы, переезжавшее вместе с хозяйкой много раз и от этого сильно поцарапанное, пережившее периоды «счастья» для любого инструмента, когда он каждый день, хоть чуть-чуть, но звучал, выдавал гаммы и ноты, и испытавшее периоды полного пыльного забвения. Нет ничего хуже для инструмента, чем превратиться в предмет интерьера или, как часто бывает, в подставку для всяких ненужных мелочей. Сейчас мелочей не было, не было пыли. Но не было в нем и жизни. Для Киры ее «Аккорд» всегда был живой. Когда ее одолевала лень, когда она надолго переставала играть, то принималась извиняться перед ним, казнясь от немого укора дерева, клавиш и струн. Ее по-настоящему мучила совесть – больше, чем перед большинством людей, которых Кира вольно или невольно обижала. «Прости меня!» – скорчив жалостливую мордочку, говорила она, повернувшись к пианино перед выходом.
