. Эбль, сразив одной стрелой семь врагов одновременно, кричит другим, чтобы они теперь отнесли тела на кухню
[9]. Датские женщины устраивают сцены своим мужьям, которые, слишком быстро упав духом, возвращаются восстановить силы в тылу
[10]. Когда представляется случай прославить Париж, тон становится восторженным. Над страшно опустошенными полями внезапно появляется величественная фигура, подобно сверкающему владыке; это «посреди ужасной схватки бесстрашный Париж смеется над стрелами, падающими вокруг него
[11]».
Этот отрывок и некоторые другие приятно удивляют, тем более, что они очень редки. К монотонности повествования, развивающегося от одного дня к другому, добавляется злоупотребление описаниями обыденного, приводящими в отчаяние банальностями. Для каждого нового приступа повторяются те же самые детали, те же самые движения: распространяющийся страх, раздающиеся звуки рога, встревоженные жители, стремительно несущиеся стрелы и камни, страшный грохот, который поднимается до небес. И насколько бессвязна смесь мифологии с христианскими чудесами! Аббон взывает набожно к Богородице и святому Герману, но не умеет сказать попросту о солнце, воде и огне: он знает только Феба, Нептуна и хромца с Лемноса, и поручает своему дорогому Герману приковать датчанина «к мрачной колеснице Эвменид[12]».
Что касается стиля, он не был бы столь запутанным, если бы Аббон не задумал изготовить третью песнь с явным намерением предназначить её клирикам, с набором добрых советов и своего рода перечнем редких слов. Никто не мог бы ничего понять в этих своеобразных разглагольствованиях, если бы не почти непрерывные комментарии, которыми автор, - без сомнения, очень гордый своим подвигом, - потрудился снабдить текст. Две первых песни, в общем, понятны. Только их язык темный, вычурный, усеянный неправильностями[13], странностями, фразами, где запутанность конструкции требует искусства разгадывания ребусов[14]. Презрение к простоте тут необычайное. В бою гибнет не шестьсот врагов, но тысяча без четырехсот[15]. В одном месте слова бросаются наугад, без заботы о логике и грамматике[16], в другом – группируются и выстраиваются наиболее ученым и самым неожиданным образом[17]. Некоторые слова оказываются разрезаны на две части вставкой другого слова[18]. Другие появляются в совершенно новой форме[19] или с необычным смыслом[20]. Двадцатка, используемая в особенности в первой части, перенесена такой, какая есть, из греческого в латынь
