киевский боярин Янь Вышатич, собирая дань в Ростовской волости по поручению князя Святослава Ярославича, оказался вынужден подавлять восстание, во главе которого стояли два языческих волхва, убивавших «лучших жен» местной знати. Предводители восстания были схвачены. Янь сначала провел с ними беседу по вероисповедальному вопросу, затем повез вниз по Шексне от Белоозера до устья, подверг пыткам. Волхвы утверждали, что судить их может только князь Святослав (чьими смердами они являлись): «Нама стати пред Святославом, а ты не можешь створити ничтоже». Янь в конце концов прямо объявил, что хочет убить мятежников: «Аще ваю пущю, то зло ми будет от Бога, аще вас погублю, то мзда ми будеть». Но вместо того чтобы приказать сделать это своим дружинникам, он обратился к представителям местной знати — родственникам убитых женщин, со словами: «Мстите своих», т. е. предложил им осуществить кровную месть[253]. Янь явно не считал себя вправе убить волхвов без княжеской санкции, хотя столь видный боярин наверняка имел полномочия осуществлять судебные функции на территории, с которой он собирал дань. Но смертная казнь законом не предусмотрена, и Яню пришлось бы взять на себя грех убийства. Этого он не решается сделать, несмотря на то, что волхвы — язычники; главное, что они подданные русского князя, следовательно, христианин не может их убить[254]. В результате язычники (или, по меньшей мере, новообращенные христиане, не изжившие языческих представлений, какими были местные жители) убивают язычников, а христианин Янь не нарушает закона и не совершает греха.
В 1097 г. волынский князь Давыд Игоревич в сговоре с киевским князем Святополком Изяславичем вероломно захватывает князя Василька Ростиславича Теребовльского, заподозренного в заговоре. Ситуация повторяет события 978 и 1067 гг., и вновь, как и в 1067 г., об убийстве речь не идет: Василько подвергается ослеплению и держится в заточении[255].
Как видим, для периода со второй половины XI в., когда рассказы об убийствах принадлежат авторам-современникам событий, в них прослеживается определенное и, в общем, не несущее в себе ничего неожиданного отношение: христианин не может убивать христианина (и даже язычника, если он подданный Руси), убийство же язычником язычника — нормальное явление. Казалось бы, того же следует ожидать в повествованиях об убийствах прежних времен, но оказывается, что это не совсем так. Убийства язычниками язычников подаются действительно без осуждения (даже с оправданием), в т. ч. и в случаях, когда убийцей был человек, позже принявший христианство (Ольга, Владимир). Но с убийствами христиан христианами дело обстоит иначе: если Святополк получает крайнюю степень осуждения, то убийства, совершенные Ярославом, подаются в том же тоне, что и аналогичные деяния князей-язычников. Объяснений такого диссонанса тем, что Святополк совершил не просто убийство, а братоубийство, а жертвы Ярослава не были людьми княжеского достоинства, или тем, что Ярослав — положительный герой летописца, явно недостаточно: во второй половине XI в. осуждаются убийства не только князя, но и простых монахов, христианин не считает себя вправе убить даже мятежников-смердов, к тому же язычников (а жертвы Ярослава принадлежали к высшей знати); рассказывая о деяниях Ярослава, летописец не делает попытки затушевать очевидное вероломство князя, т. е. явно воспринимает его действия как нормальные, хотя Ярослав ведет себя как язычник.
