Иным оказывается отношение в литературе второй половины XI — начала XII в. к убийству в 1015 г. вокняжившимся в Киеве по смерти Владимира Святополком своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Убийца получает максимальную степень осуждения, а Борис и Глеб становятся первыми русскими святыми; во второй половине XI — начале XII в. создается целый цикл произведений, посвященных их гибели[241].
Но в том же 1015 г. имели место еще два убийства, тоже вероломных и к тому же массовых: «В Новѣгородѣ же тогда Ярославъ кормяше Варягъ много, бояся рати; и начаша Варязи насилие дѣяти на мужатых женахъ. Ркоша новгородци: „Сего мы насилья не можемъ смотрити“; и собрашася в нощь, исѣкоша Варягы в Поромонѣ дворѣ; а князю Ярославу тогда в ту нощь сущу на Ракомѣ. И се слышавъ, князь Ярославъ разгнѣвася на гражаны, и собра вои славны тысящу, и, обольстивъ ихъ, исѣче, иже бяху Варягы ти исѣклѣ» (в ПВЛ — «И разгнѣвася Ярославъ… пославъ к Новгородцемъ рече: „уже мнѣ сихъ не крѣсити“; и пазва к собѣ нарочитыѣ мужи, иже бяху иссѣкли Варягы, обльстивъ и исѣче»)[242]. Как видим, летописцы не осуждают новгородцев (они отвечали на насилия, творимые варягами), а осуждение Ярослава присутствует (в НIЛ) в очень мягкой форме: князь на другой день на вече называет свой поступок «безумием»[243]. Конечно, можно было бы объяснить это тем, что Ярослав — положительный герой повествования, которому предстоит борьба со злодеем Святополком. Но что мешало хотя бы умолчать о лицемерных словах Ярослава при приглашении новгородских мужей («уже мнѣ сихъ не крѣсити»), обличающих явно расчетливое (отнюдь не в припадке ярости-«безумия») вероломство; однако в ПВЛ эти слова сохранены. По-видимому, из рассказа о совершенном Ярославом вытекало понятное читателям без лишних пояснений оправдание: князь мстил тем, кто совершил вероломное (на варягов напали в ночи, на спящих) убийство варяжских дружинников — людей, доверившихся ему, находившихся под его правовой защитой.
В протокольном тоне, без какой-либо оценки сообщается об убийстве по приказу Ярослава в начале 20-х гг. его двоюродного дяди — бывшего новгородского посадника Константина Добрынина: «Костянтинъ же тогда бѣше в Новѣгороде, и разгнѣвася на нь Ярославъ и поточи и Ростову, на 3 лѣто повѣле убита и в Муромѣ на Оцѣ рецѣ»[244]. Но примечательно, что в ПВЛ это известие оказалось опущено, очевидно, как явно дискредитирующее князя (никакого оправдания его действиям на этот раз не обнаруживалось).
