И никому в этом пустом, холодном, подлом мире не было дела до маленького мальчишки, убитого сегодня на развалинах его сказки. И до самой сказки тоже... Никому? А как же все рыцари, оруженосцы, мастера? А ты сам? Или ушел Вадик, погиб Алешка, и все? Баррикада... вспомнил он, последняя линия обороны. Последняя...
Тимка вдруг сообразил, что уже с минуту стоит перед дверью в собственную квартиру. Он приподнялся на цыпочки, надавил звонок, его поставил повыше отец. "Чтоб меньше хулиганы жали", - объяснил он. Перед "глазком" мелькнул кто-то, заслонив свет.
- Заходи, гуляка, - Кашинцев, кисло улыбаясь, стоял на пороге. - Чего уроки не делал?
Тимка поглядел на него: "Ты что, не знаешь?"
- Слышал уже, - ответил на непроизнесенный вопрос Кашинцев. Почему-то обиженно и зло спросил: - Так что теперь? Всем помирать? Да заходи, чего на пороге встал...
- Жень, - сказал Тимка, сбрасывая сандалии. - Мы будем заново делать Город, там доски нужны, бревна, инструменты...
- Постой, - досадливо поджал губы Кашинцев. - Какой город? Вадим, что ли, вернулся?
- Нет, он письмо прислал. И еще, Жень, надо к Гранькиной хозяйке сходить, она ему без Вадима даже есть не дает, картошку только... - Тимка вдруг замолчал, наткнувшись на рассеянно-неприязненный взгляд. - Ты что, Женя?
- Ну, какой опять Город? Зачем? Разрешения нам не дадут. Снова скандалы, шум. Пошло оно к черту!.. Давай лучше в поход смотаемся. Подальше от всего. Граньку своего бери, других...
- Но это не просто Город! Это защита на Границе! - Холодное отчаяние стягивало губы.
- Да какая защита, какая граница? Один уже поверил! Задурил вам Вадим головы и смылся. Ну, проходи скорее, ужинать будем...
- Ничего, дядя Женя, вы не беспокойтесь, я сыт. - Тимка хотел сказать это холодно и гордо, но не получилось. Мир становился черным провалом, и он летел туда, падал, принимая в лицо жестокий налетающий ветер.
Меньше всего хотелось Тимке на следующее утро вылезать из постели. Мама заставила-таки выучить уроки, да и не сопротивлялся Тимка особо, просто сил на это не хватило. Сумрачно было на душе, но все же легче, чем вчера; пришла незнакомая жесткая решимость. Молча он съел завтрак, оделся под встревоженные взгляды родителей и, уклонившись от маминой попытки потрогать лоб, отправился в школу. Видимо, учителей смутил его вид, даже Серафима Юрьевна, обещавшая уже на второй день вытащить его к доске за пререкания, посверкала очками, вздохнула и объявила, что по ее мнению, ответ Тимофея Омельченко ни ему, ни классу пользы не принесет, а потому пусть Омельченко посидит и подумает о своем ужасном характере, наверняка явившемся причиной его нынешнего душевного расстройства. Она, похоже, могла еще многое сказать, но Тимка поднял голову и глянул в упор в бледные, защищенные очками глаза. Серафима вздрогнула и отвела взгляд. Как во сне просидел он математику и пение, не слушал ни обиженную Серафиму, ни долговязого Александбрисыча, даже обрадовался, когда тот развел на баяне какие-то бодрые завывания. Сигнал общего сбора был дан: темная черта у двери в столовую. Дюшку и Марчика предупредил сам.
