Глаза его сузились.
— Ты…
— Посмотри на меня! Я не живу, не чувствую боли, не дышу, не ем, не пью, не обоняю! Гребаная замороженная кукла, которую можно включить и выключить, как механизм, которая работает, пока не кончится завод! Это твое заветное бессмертие?! — Ева не заметила ни того, как вскочила, ни того, как перешла на крик, яростно комкая подол рубашки судорожно сжатыми пальцами. — Я существую за твой счет — и не могу тебя согреть, не могу заснуть с тобой в одной постели, не могу позволить себе и тебе делать все, что мне хотелось бы делать, даже обнять тебя нормально не могу, чтобы не думать о том, как ты это терпишь!
— Тише. Успокойся. Успокойся, слышишь? — встав следом за ней, Герберт вскинул руки осторожным жестом того, кто вдруг оказался наедине с разъяренным тигром или взбесившейся лошадью. — Я не терплю.
Та крохотная частика Евы, что не растворилась в опьянении прорвавшегося отчаяния, сокрушительной пеленой захлестнувшего разум и чувства, еще успела отметить, насколько зло и истерично прозвучал ее хохот.
— Правда? Тогда давай прямо сейчас перейдем к делу, хочешь?
— Ева…
— Я же тебе не противна? Ни капельки? Тебе все равно, что я такая? — она рванула ворот рубашки, недрогнувшими пальцами расстегивая пуговицы. — Так давай, докажи! Уже столько знакомы, все, что нужно, ты в первый же день увидел, к чему дальше тянуть?
Герберт перехватил ее кисти, когда в открывшемся вырезе уже сверкнул багрянцем оголенный рубин:
— Ева, перестань! — он тряхнул ее руки — и Еву вместе с ними, глядя на нее в том же ошеломлении, что помешало ему сразу ее остановить. — Это не ты!
— Что? Не спешишь насладиться моими «мертвыми прелестями»? Правильно, потому что я долбаный труп! — она кричала ему в лицо, чуть не плача, бешено выкручивая тонкие запястья из стальной хватки его пальцев. — Как я такая домой вернусь?! Как мне дальше жить? Я не могу так жить, не могу вообще жить — я же мертва, мертва, мертвааа…
Руки выпустили в тот же миг, как она все-таки заплакала. Лишь для того, чтобы прижать ее, больше не сопротивляющуюся, никуда не рвущуюся, к теплому чужому плечу. И Герберт держал ее все время, пока она рыдала, безнадежно кусая собственные кулаки: держал молча, лишь гладил по волосам медленно и нежно.
Ева не помнила, в какой момент ее отнесли на постель. Но когда безумие истерики схлынуло, вернув способность нормально мыслить, они уже лежали. Герберт — мерно, успокаивающе, почти гипнотически скользивший пальцами по ее затылку, и Ева — зареванная, с мокрой солью на губах, щеках и ресницах, напрочь залившая слезами его рубашку. Плачь она кровавыми слезами — как нормальные вампиры, даже не думавшие сверкать, зато дававшие смертным пространные и любопытнейшие интервью — Мэт бы наверняка порадовался подобному этюду в багровых тонах.
