Уродство или, напротив, Красота меня защищает? Все, что не она, я отвергаю. Без Нее я чувствовал себя настолько обделенным, что мне пришлось сделать необходимое внутреннее усилие, чтобы поскорее вернуть себе свое королевство — которое на самом деле ее.
Смогу ли я совершить хоть один поступок, произнести одно-единственное слово, которые обесчестят меня в собственных глазах? Внезапно меня окутывает ночь, проникает в меня до самой глубины души, усыпляя меня, навеки погружая в забытье, вдали от всякой славы. Напрасно я стал бы искать здесь свет — его больше нет нигде для меня.
Я бьюсь между океаном и непроглядно-черным небом — и вот наконец мои руки разрывают тьму преисподней. О, какое умиротворение! Какой нежный свет! Ни тени облачка, ни жалости, ни слез, — и вот из моей грубости, из моей суровости, моей жестокости по отношению к самому себе рождается моя нежность.
Даже F., — ты, F., несчастная шестая буква алфавита, — подумать только, и ты не чужд моему освобождению! Провидение не сочло зазорным воспользоваться тобой, как если бы ты был моим ангелом-хранителем, — чтобы прийти мне на помощь!
И в самом деле, сегодня вечером F., указав мне на М., со всем простодушием спросил:
— Вы разве не видите, в какую сторону он склоняется?
Это было в точности так, словно он поднес мне зеркало, чтобы я смог увидеть себя. Я даже засомневался: может быть, F. — просто игра моего воображения, оптический обман, небесная проекция, брошенная на М., благодаря которой я увидел то, что происходит во мне — потому что, конечно же, это не М. склонялся не в ту сторону, а я сам. И я тут же начал выпрямляться.
Я не хочу больше этой тоски. Как я мог ее выносить? Позволяешь себе раствориться в небытии, позволяешь дьяволу заморочить себя — и вдруг за очередным поворотом дороги узнаешь его хохот, потому что он тут как тут; замечаешь тоску своего компаньона. Возможно ли, что я себя скомпрометировал, опорочил близостью с ним? Ловишь себя на этой бесчестной мысли, и от стыда краска бросается в лицо. О, эта боль первой минуты одиночества, когда Друг, каким бы он ни был, вас покидает, сам не зная о том; вы даете ему отставку — и вдруг сразу становится не с кем говорить, не на кого смотреть днем и ночью. Но надо же, сколько места успело занять «Чудовище», если без него во мне и вокруг меня остается такая пустота! Словно время и пространство существовали только благодаря ему и ради него. Словно он был для меня Вечностью (точкой отсчета) или Солнцем — моей собственной Вечностью и моим персональным Солнцем. В его присутствии я не замечал разницы между днем и ночью; без него вокруг меня сплошная тьма и пустыня — без малейшей надежды на рассвет и расцвет.
