Увы! Все, что я, как мне казалось, сделал хорошего и значительного — не имеет больше никакого смысла, никакой ценности. Ничего больше светлого, бескорыстного, истинного. Я думал, что люблю свой долг, — а любил X. Я думал, что иду прямым путем, — а каждый видел, что я склоняюсь к X. Никакого благородства не осталось ни в моей походке, ни в моих манерах, на лбу у меня печать нелепости. Питаешь иллюзию, что ведешь себя как ангел или Бог — а все видят в тебе затравленного зверя. Без сомнения, мне нужно было познать это смятение, этот хаос, чтобы я смог восстановить в себе Порядок, — как он мне сказал.
Теперь порядок восстановлен — но, может быть, я спокоен только потому, что на мгновение солнце потускнело? Сегодня утром я нашел X. невероятно уродливым. Спасибо.
Порой Чудовище говорит. Вот только что оно мне сказало:
— Думаю, сегодня вечером я совершу нечто бесстыдное.
Это сказано на нашем языке — потому что у нас двоих свой собственный язык, свой шифр, ключ к которому засекречен.
Но почему моя походка становится более твердой, что бы ни случилось, а взгляд — более трезвым? Меня уже не так легко выбить из колеи.
И вторая его фраза, тоже сегодня:
Мимо нас все время ходят туда-сюда разные люди, постоянно косясь в нашу сторону; и вот наконец кто-то спрашивает: «Почему они все тут болтаются?»
X.: «Они пришли посмотреть на Чудовище!»
Лишь когда полностью отдаешься чувству или идее, приходит подлинное величие.
Я пытаюсь понять свою отчужденность.
Вдруг, в очередной раз, все утрачивает важность для меня, кроме X.
И конечно же, стоит только потерять разум — как все остальное тоже потеряно.
Но с таким же успехом все потеряно, когда разум остается, и ради его сохранения я отказываюсь от X. — единственного, кто важен для меня.
Это все равно что найти убежище среди вечных льдов.
Я говорю X. в присутствии Н.:
— Вы знаете о своем очаровании. Н. не знает о своем.
И тут же какой-то посторонний человек, присутствующий при нашем разговоре, ни с того ни с сего начинает рассказывать, как Н. в детстве играл в школьном спектакле роль ангела, которого Бог избрал для того, чтобы он произнес против дьявола обличительную речь — но Н. в последний момент отклонился от роли и не стал проклинать Сатану. В результате пьеса, вряд ли имевшая бы успех сама по себе, была встречена публикой с восторгом, благодаря такому неожиданному повороту.
Я говорю X.:
— Вы ведь знаете эту историю о слезе Иисуса, упавшей на лоб Люцифера, чтобы освежить его?
