Сегодня утром я посетил музей V., в компании Н., но без X., который отдыхал. Сначала мы задержались перед греческой скульптурой — мы оба восхищались ею, и наши чувства смешивались, без всякой ревности, словно у нас был один взгляд на двоих. Затем нас привлекло искусство христианских веков — и мы подолгу склонялись над одними и теми же лицами. Дерево и мрамор были лишь предлогом — мы оба знали, что нас влечет. Между ним и мной было человеческое и божественное, был некто, а теперь есть еще и открытка, которую он мне великодушно подарил у выхода — портрет Лоренцо Лотто, внешне схожего с X.
Мы не сказали друг другу ни слова, но, одновременно узнав его, заговорщически взглянули друг на друга; мы стали больше чем единомышленниками — сообщниками.
Мои отношения с Ангелом продолжают оставаться чудесными — как если бы мы нашли способ идти одной и той же дорогой бок о бок, не толкаясь и не причиняя друг другу неудобств. Что до меня, я передвигаюсь вместе со своим огромным собором чувств уже менее неловко, с большим изяществом огибая повороты, не так неумело, почти бодро — в то время как он умеряет юношескую легкость, приноравливая свою крылатую походку к моей. Мы оба владеем искусством переглядываться, светски беседовать, обмениваться незначительными словами, дежурными улыбками. Именно с появлением этого немого и обоюдного прочного согласия страсть приобретает особое очарование. Нет уже ничего, что не служило бы признаком этого тайного союза. Даже равнодушие между ним и мной — нарочитое, показное равнодушие, тщательно отмеренное с той и с другой стороны, — указывает на то, что любая явная демонстрация чувств не имеет смысла, более того, она была бы почти невежлива, неделикатна, недостойна нашей уверенности друг в друге, которой могла бы повредить. Больше нет нужды в клятвах и заверениях. Наш альянс совершенен и надежен.
Мои отношения с X., с тех пор как он знает, продолжают оставаться чудесными.
Вскоре, в одном из самых величественных дворцов мира, за столом, украшенным декоративными ягодами и осенними цветами, я сижу между Н. и X., напротив Принца — все почести и все удовольствия разом, одновременный апофеоз официального и интимного.
Я понемногу привыкаю к внутреннему сиянию, идущему из глубин сердца, и наконец могу носить его в себе с легкостью.
Есть ли более редкое событие, чем концерт, который слушаешь с закрытыми глазами, при свете красных свечей вместо погашенных люстр? Поскольку музыканты располагаются позади меня, я иногда разворачиваюсь вместе с креслом и оказываюсь прямо напротив X., а Н. — у меня за спиной. Слегка покачиваясь в этом состоянии неустойчивого равновесия, я предаюсь мечтательности, к которой оно весьма располагает. Шуберт и Моцарт поддерживают ее, присоединяя свою магию к совершенству хоров, где чередуются или сливаются голоса юных воинов и юных дев. Если бы я хоть немного приоткрыл глаза, я тут же оказался бы в потрясающей атмосфере этого роскошного дворца, в окружении порфировых колонн и золоченых арок, а прямо перед собой увидел бы лицо X., анфас или профиль, его взгляд или его руки, — а вновь опустив веки, я погрузился бы в свою внутреннюю ночь, заполненную мерцающими образами — клочьями божественной добычи, которую я медленно, с наслаждением пожираю в своем убежище. На такой высоте, которой достигает лишь самое утонченное, уже невозможно обмениваться фразами — только звуками и ароматами, подобно метеорам на небосводе или лилиям в полях, без риска вызвать катастрофу. Границы моего существа на какое-то время становятся зыбкими и сливаются с границами X. В конце концов я различаю лишь расплывчатые очертания наших лиц, которые под воздействием музыки все сильнее сближаются и постепенно замирают, вплавленные в единый контур бронзовой медали, на обратной стороне которой рельефно проступают наши обнаженные тела, благоговейно застывшие в некоем немом священнодействии.
