А Огюст, напротив, сумев мысленно отождествиться с аккордеонистом Тонио, обрел некое счастье. Он закрывал глаза: теперь уж он сам исторгал из инструмента эти мутные всхлипы, бурные жалобы, подпрыгивающие на месте рыдания, бормотанье шарманки, грубое уханье. Даже помимо этих концертов он продолжал наслаждаться своим новым блаженством, ленивым довольством полицейского, сидя перед беленой стеной и читая спортивную страницу местной газеты. Словом, он вновь обрел указательный палец левой руки, восстановил собственную полноту, достиг совершенства. Ну а неврозы Андре пренебрежительно относил к разряду «женских дел» и не очень-то о них беспокоился. Префектуру он забыл и никогда не вспоминал о «Селене».
В «Селене» же, где подвальные крысы бегали между страшно опустошенными рядами бутылок «Эсмеральдины», нередко также пустых и разбитых, Жером Лабиль прозябал в бездействии, забросив свою работу, которую не мог выполнять из-за белой горячки. Даже заклинательница мертвых перестала ходить в гости, и вот уже он один, стоя перед позеленевшим зеркалом, засиженным мухами, орал на отражения — лица покойников, которые, гримасничая, ему грозили.
«Смерть могильщика» была вовсе не такой, как изобразил ее около 1900 года Карлос Швабе на картине, где черная ангелица жестом арфистки похищает пламя. В лютый февральский холод Жерома Лабиля нашли согнутым в позе эмбриона, в грязи и экскрементах на кровати, почти полностью развалившейся из-за конвульсий. Комната была завалена бесчисленными осколками, ржавыми ящиками, искривленными кастрюлями, загаженными бумажками и старыми газетами.
По-прежнему остававшийся на стенах делфтский кафель, покрытый темным слоем жира, потрескался и раскололся, а на единственном стуле валялись пожитки, чей изначальный цвет нельзя было определить. Вонь стояла ужасная, и когда открыли дверь, штук десять крыс с писком разбежались. Попировали они на славу, как доказывало состояние Жерома Лабиля. Он отправился на кладбище Иври к тем, кого так долго туда складывал, включая казненных дезертиров и вермахтовских самоубийц.
По возвращении из Пуату Жана Бертена ожидал убийственный сюрприз: его запас «Эсмеральдины» был полностью уничтожен, а «Селена» сильно обветшала. Он снова взял на себя руководство собственным предприятием и занялся ремонтом виллы. Вскоре та была целиком сдана Жаку Гренье, доверенному лицу с Центрального рынка, оптовому торговцу маслом-яйцами-сырами, что поселился здесь с женой Шанталь, их одиннадцатилетним сыном Филиппом и десятимесячным младенцем Роже.
