Вечерами более спокойных дней он иногда приглашал подружку — вдову таможенного служащего. То была розовая бабенка, такая жирная, что не видно глаз, а груди ее перекатывались, как тыквы в мешке. Она была гладенькой и просвечивающей — ни ресниц ни бровей, волос тоже нельзя было разглядеть, поскольку она всегда носила что-то вроде тюрбана. Особенно необычным был голос — тоненький, как у ребеночка, словно доносившийся с того света. После смерти мужа, которого она очень любила, эта женщина увлеклась спиритизмом, но, вскоре разочаровавшись в неуклюжих одноногих столиках и строптивых треножниках, обратилась к более утонченным, хоть и весьма запутанным учениям. Она обнаружила в себе загадочные ресурсы, прочитала сочинения, содержание которых варьировалось от элементарных компиляций до рецептов шарлатанов и от весьма древних премудростей, известных с давних времен, до бредней консьержек. Эта харизматичная натура умела влиять на людей и, наделенная богатым воображением, доводила себя до истерии в опьянении новой способностью — вызывать мертвых.
Принося с собой пузырек коричневатой жидкости с резким запахом, она смешивала его содержимое с «Эсмеральдиной» в старых стеклянных стаканах и наливала Жерому Лабилю. Тогда кухню, освещенную 50-ваттной лампочкой, заполоняли плутонические силы, а темный аромат лауданума, запах «Эсмеральдины» и прогорклый душок старого фрикасе перекрывал затхлый смрад разложения. Раскачиваясь громадным туловищем, женщина затягивала неясные заклинания, а Лабиль скрючивался на стуле, наполовину пряча под красными веками потухший взгляд выпученных глаз.
— Вон они!.. Вон они!.. — икая, говорила женщина. — Там… там… на стене!..
Но на сальном делфтском кафеле проступали только почтовый календарь да картонный ящичек для писем, вздувшийся от сырости. Помимо крысиной беготни, слышались необычные звуки, будто в воздухе размахивали мокрыми простынями, а также свистящие вздохи. Неожиданно звучали вопросы — бессвязные, абсурдные, тривиальные, касавшиеся номеров лотереи или тотализатора. Покойники изрыгали загадочные оракулы, отрывочные возгласы, что раскатывались эхом по всему подвалу. Жером Лабиль их больше не слышал, опустив голову на руки, скрещенные на деревянном столе, а женщина вновь погружалась в молчание, прерываемое бульканьем. На рассвете она наконец уходила и одиноко брела по пустынным серым улицам.
* * *
Огюст Мавзолео досрочно ушел в отставку, чтобы вернуться на Корсику, где он владел домишком на окраине Бастии. Андре возвратилась к напористым агавам, садовым фигам и каперсам. Единственная ее проблема, впрочем, серьезная, заключалась в том незначительном интересе, что вызывал ее рассказ о трудных родах: соседки предпочитали обмениваться кухонными рецептами. Вдобавок Огюст познакомился с аккордеонистом, чьи выступления, привлекая всеобщее внимание гостей, лишали Андре возможности выпятить собственные родовые муки и нежданное от них избавление. У нее развилась стойкая меланхолия и даже своего рода ностальгия, обращенная к «Селене», берегам Марны, тусклому кружеву тополей. Нередко, с обвисшей грудью и отсутствующим взглядом, она вспоминала террасу, где недоверчивая и безучастная девочка тяжеловесно скакала на одной ноге. С наступлением менопаузы Андре стала чудаковатой.
