Мы прерываемся лишь на попытки избавиться от одежды, что мешается, не позволяет прикоснуться кожей к коже, однако впопыхах, охваченные взаимным нетерпением, с трудом с нею справляемся. Куртка и рубаха летят на ковер, устилающий пол спальни, но мое платье модного в этом сезоне феосского фасона вызывает заминку и Джеймс, бросив поиски шнуровки или иных застежек, тянет меня к постели. Я оказываюсь лежащей поперек кровати, на прохладном вышитом покрывале, Джеймс прижимает меня к нему, и я кончиками пальцев исследую мускулистое мужское тело, знакомлюсь заново. Ладони Джеймса на моих бедрах, поднимают юбку, скользят по обнажившимся ногам. Неспешно от щиколоток, опутанных тонкими ремешками легких туфель, которые знатные дамы Верде носили дома, до колен, а оттуда, нарочито медленно — на внутреннюю сторону бедер. Не сдержавшись, я позволяю сорваться тихому стону, и Джеймс ловит его, рассматривает мое лицо в сумраке спальни. Ласкает умело, более не торопит, словно ожидая моего отказа, возражения, словно у меня могут найтись слова для отрицательного ответа теперь, когда я попросила его не уходить, когда он пообещал, что всегда будет рядом. Видит Серебряная, это и впрямь не останется простым обещанием, не обратится легковесной клятвой из тех, что значат не больше крика чаек над морской гладью.
Я выгибаюсь, впиваюсь ногтями в мужские плечи, предвкушая желанное освобождение, но Джеймс удерживает все же на грани, бесплотной, но столь ощутимой физически, что я едва не вскрикиваю от разочарования. Мужчина, убрав руку, приподнимается надо мною, возится со штанами. Затем вновь накрывает меня своим телом, и я принимаю охотно и тяжесть его, и проникновение. Обнимаю крепко, отдаюсь каждому движению, слушаю, как смешивается в тишине спальни наше дыхание, неровное, сбившееся давно. Как стучат наши сердца и, кажется, будто в унисон. Ощущаю, как тело, напряженное, жаждущее большего, перестает принадлежать мне, оно словно живет собственной жизнью, переплетенной тесно с тем, кто рядом.
С ними обоими, пусть одного сейчас и нет с нами.
Стон мой звучит слишком громко, меня накрывает вспышкой огня, бурлящего в крови, стремящегося к освобождению. Радостью безмятежной, чуть безумной. Чувством насыщения и полноты — не только сейчас, в эту минуту, но ощущением, словно жизнь моя наконец собралась полностью, все ее элементы встали на свои места, где и должны были быть. Стон Джеймса замирает на моих губах, и мы и сами застываем в хрупкой сети блаженного безвременья, беспечные мотыльки перед огнем, за мгновение до последнего полета на верную погибель.
