Лежу и лежу без сна, не могу сомкнуть глаза ни на минуту и, лишь когда наступает утро, поднимаюсь и иду в ванную комнату. Благодарение Серебряной, в Верде во многих домах есть водопровод и у нас тоже и потомуне надо звать слуг, чтобы согрели и принесли воды для ванны. Однако горячая вода не дарует обычного успокоения, не добавляет ясности мыслям, но усугубляет мрачные краски настоящего, и я возвращаюсь обратно в постель. Снова ложусь и долго рассматриваю легкий полог над кроватью, изучаю каждый узор на тонкой белой ткани, кружевную оторочку занавесей, шелковые шнуры, будто нет занятия важнее, интереснее.
Я не могу смотреть в глаза Андресу, пусть сын еще и слишком мал, чтобы понимать вещи столь серьезные, взрослые. Не могу смотреть в глаза прислуге — вдруг кто-то из них что-то слышал, догадался о том, что, возможно, случилось в столовой? Не могу смотреть в глаза ни Мартену, ни Джеймсу — я предала обоих, предала верность одного и дружбу другого, растоптала все хорошее, все искренние, светлые чувства, что связывали нас троих. А самое худшее, неизбежная расплата за содеянное впереди, и я не знаю, чего страшусь сильнее — недавнего прошлого или неотвратимого будущего.
Слышу, как Мартен и Кора по очереди подходят к двери, стучат, просят отпереть замок и выйти. Муж уверяет, что все хорошо и что Андрес ждет меня, а Кора заявляет, что эта презренная дочь белой акулы еще свое получит. Я не удивляюсь очевидному факту, что Мартен и Кора уже знают обо всем, что пропустили. Мартену о визите Изабеллы поведал если не Джеймс, то Кора, а, быть может, и оба сразу, русалке же наверняка хватило пары намеков, обрисовывающих произошедшее накануне. Участие в этом Изабеллы тоже очевидно, даже слишком, и гадать не надо — ей ведь не впервой добавлять зелья другим, не подозревающим о том людям, — хотя мне не совсем ясны причины, побудившие ее поступить столь бесчестным образом. Какая ей, супруге наследного принца, выгода от позора той, о ком в Афаллии уже и думать забыли? Что она получит, узнав о моем падении? Возможность позлословить над чужим горем, уколоть лишний раз, радуясь, что счастье мое, которым я так гордилась, почти хвалилась перед нею, рассыпалось прахом, развеялось по ветру, недолговечное, преходящее, как и всякое счастье? Нет. Изабелла могла сколько угодно кусать меня на словах, оскорблять, насмехаться открыто, но для подмешивания возбуждающего страсть зелья нужен повод весомее женской зависти, серьезнее простого желания уронить меня в глазах мужа. Преодолеть такое расстояние, рисковать разоблачением лишь ради визита к колдунье да моего унижения? Словно Изабелла только и делала, что думала обо мне все эти годы, словно не было у нее иных забот и развлечений.
