— Что с ним?
— Люба уехала в Сербию, это его мучает, — произнесла мать и, заметив, что девушка хочет что-то сказать, продолжала: — Подожди, выслушай меня. Мне трудно с ним говорить, я старею и не знаю вашей новой жизни. А ты молода, ты лучше поймешь Георгия, и он поймет тебя.
Елена остановила гостью, вновь прикоснувшись к сухощавой ее руке:
— Что ты говоришь, баба Параскева? Почему уехала Люба? Я ничего не понимаю.
Мать развела руками:
— Я сама не знаю. Одно только могу тебе сказать: Георгию плохо, он страдает. Пойди к нему.
— Люба уехала от Георгия! — воскликнула Елена и прикоснулась к губам тонкими пальцами, словно испугавшись тех слов, что вырвались у нее.
Мать тяжело вздохнула.
— Мы часто думаем, — медленно заговорила она, — что все люди живут так, как нам хочется, чтобы они жили. Но у каждого своя жизнь, она идет сама по себе, не спрашивая у нас совета. Много горя пало на мою голову, прежде чем я стала это понимать. Но я до сих пор не научилась склонять голову перед несчастьем. Может быть, бог когда-нибудь покарает меня за непокорность и непослушание… Ты должна пойти к Георгию, поговорить с ним…
Под взглядом матери Елена отвела глаза и приложила ладонь к горевшей щеке.
— Смогу ли я?.. — произнесла она, словно спрашивая сама себя. — Это совсем не дело врача.
— Ты дружила с Любой, — сказала мать, — он поверит тебе.
Елена закрыла лицо руками.
— Боже мой! — прошептала она. — Что же я, девчонка, могу сделать?
— Больше мне некого просить…
Елена долго молчала.
— Хорошо, — сказала она, — я пойду.
Елена пришла к нему вечером. На приветствие девушки он безразлично, молча качнул головой, словно не в силах был оторваться от своих дум. Уголки его плотно сжатых губ, едва прикрытых усами, были опущены, веки тяжело нависли над глазами. Большой сильный человек не хотел или не мог скрывать придавившее его горе.
Елена присела на стул напротив Георгия. Профессиональная привычка врача сдерживать свои чувства помогла ей в первые минуты подавить робость.
— Георгий, что с тобой такое, скажи? — спросила Елена и сама поразилась естественности своего голоса и спокойствию, звучавшему в нем. Может быть, в первый раз за те несколько лет, в течение которых она знала Георгия, она почувствовала, что уже перестала быть той несколько восторженной девочкой, какой приехала на родину из Женевы после окончания медицинского факультета. Она слепо отдавалась своему чувству, боготворила этого человека, преклонялась перед ним и все-таки не понимала его. Теперь выдуманный в ее девических грезах герой стал реальным, земным человеком, нуждавшимся в ее помощи.
