Еленка подняла глаза.
— Вы с ней сидели за этим столиком?
— Ты — на ее месте, — сказал Георгий.
Заметив Георгия, к ним спешил официант. Это был поживший на свете человек с вышколенными манерами. Георгий знал его — он всегда обслуживал их с Любой — и раскланялся с ним, как со старым знакомым.
— Вы сегодня устало выглядите, — сказал официант, отвечая на поклон, — желаю вам отдохнуть у нас вместе с вашей дамой.
Он поклонился Еленке. Глаза его вдруг сузились, выражение лица стало холодным. Георгий заметил и, ему показалось, понял эту внезапную перемену: официант не ожидал увидеть вместо Любы другую. Приняв заказ, он еще раз с подчеркнутой холодностью поклонился. Георгий невольно следил за его поведением, проверяя догадку. Уходя, официант искоса глянул на клиента, и столько укора и презрения было во взгляде пожилого человека, привыкшего сдерживать проявление своих чувств, что Георгий отвел глаза. Горечь и негодование на этого человека, посмевшего заподозрить Георгия в том, что он променял Любу на молоденькую девчонку, охватили его. Он заставил себя подавить волнение и взглянул на Еленку. Девочка с бледным, напрягшимся лицом, смотрела на него.
— Уйдем отсюда… — прошептала она.
Георгий нахмурился и ничего не ответил. Они молча дождались официанта с заказанными блюдами, молча поели и, торопливо пробираясь между столиками, вышли на улицу.
На следующий день Георгий появился в залитом электрическим светом зале Народного собрания таким, как всегда: его спутавшиеся волосы были откинуты назад, он шел, раздаривая улыбки немногочисленным друзьям. Все должно быть, как всегда! Он знал, что его появление в зале Народного собрания не проходит незамеченным. Пристальнее всего за ним следили враги. Их большинство, в этом зале с дубовыми креслами и стенами, отделанными дубом. Он ловил на себе внешне безразличные взгляды, но всякий раз кому-нибудь изменяло хладнокровие, и в толпе добротно одетых людей нет-нет да и блеснут полные ярости глаза… Здесь нельзя показать своей слабости. Никто не должен догадаться, что у пего на душе, никто не должен увидеть в его глазах ни слез, ни горя, ни отчаяния. Как бы ни кровоточило сердце — самое обыкновенное человеческое сердце, — все должны быть уверены, что Димитров пришел драться. Только драться! И другим войти сюда он не может, не имеет права и никогда не войдет.
Вечером, вернувшись из Народного собрания, Георгий опустился в кресло за рабочим столом. Все в нем продолжало еще кипеть. Его отсутствующий взгляд скользнул по толстой конторской книге, лежавшей на столе: список книг домашней библиотеки. Его место на книжной полке. Люба — кто же еще? — положила его на стол.
