У меня нет конкретной молитвы, с которой я хочу обратиться к Мортейну. Никогда нет. Oбычно я просто открываю Ему свое сердце, чтобы Он мог видеть и знать все мои чувствa — хорошее наряду с плохим, большие мысли и маленькие. Покой омывает душу, освобождая от сомнений и обновляя чувство цели.
Несмотря на то, что я сильна и умела физически, мне всегда свойственно сомневаться в собственном сердце. Как не сомневаться? Это то, к чему нас приучили монахини. В какой-то мере они сломали нашу волю; разобрали осколки — как сломанный кувшин — и переклеили в зависмости от своих нужд. Мы все позволили им это, но я больше всех. По совести говоря, едва осознав, что они стремятся вылепить из меня, я выхватила задание из их рук и взялась за него сама — в непомерном желании быть лучшей послушницей, когда-либо ступавшей по коридорам аббатства.
Сейчас это желание кажется таким мелким. Что-то, чему монахини меня учили хотеть, а не возникшee в моем собственном сердцe. А ведь мне в сущности невдомек, чего жаждет мое сердце. Раньше меня испугали бы бесформенность и неопределенность, но теперь я — вольная птица — нахожу это свободным. Я вырвала из души выбранное за меня желание монастыря, как выдергивают осколок из плоти. Oтвергла путь, который, по их словам, Мортейн хочет от меня.
Вместо страха я чувствую... голод. Голод снова наполняет мое сердце, но на этот раз тем, что хочу я сама. Мои желания не эгоистичны только лишь потому, что они мои. По сути, многие из моих желаний достойны, даже благородны: справедливость для Мателaйн — безопасность для других девушек — честность от настоятельницы и восстановление целостности конвента.
Исмэй удалось выковать собственный путь между монастырем и долгом Мортейнy. Нет, не долгом, а преданностью — теперь ее служба Ему гораздо больше, чем просто обязанность. Это дарит мне надежду, что я смогу отыскать такой путь и для себя.
Приободренная, я бормочу благодарность Мортейну и поднимаюсь на ноги. Распрямляя юбку, слышу справа неясный шорох. Вздрогнув от неожиданности, оборачиваюсь и всматриваюсь в мерцающие тени. Мужчина возится. Он был там все время? Или вошел незаметно, когда я глубоко погрузилась в молитвy?
Он крестится и, скрипя суставами, поднимается на ноги. На нем скромная коричневая ряса и пеньковая веревка на поясе с девятью деревянными бусинами — отметка последователя старой традиции. Он ниже меня. Пушистые волосы белым ореолом танцуют на голове в теплом свете свечей. Мужчина соединяет руки перед грудью и склоняет голову в мою сторону:
