Глядит и не поймёт ничего: кругом ручьи текут, речушки играют, пыжатся в крутых берегах. А родничок-говорун журчит, как и прежде, из разноцветных щелистых камней бежит по галечкам, словно песенку напевает. И никакого-то на нём агромадного-прегромадного железного замка!
Кинулась Медведиха в амбары свои припасные, к закромам дубовым да кадушкам кленовым... А там — хоть шаром покати, лишь ветер озорун-гуляка одни крошки да соломинки из угла в угол переплетат. Помутилося у Медведихи-то в дурной башке, грохнулась она на землю... и ну валяться, да кататься, да от ярости-то и злобы орать на всю округу неоглядную диким-предиким голосом:
— Расхитители, воры, омманщики! По миру пустили меня разнесчастную!..
* * *
Вот так с тех пор и повелось. Только, значит, по весенней-то погожей поре вылезет медведь из берлоги худющий да голоднющий, так тут же непременно и вспомнит про прежние-то Медведихины великие припасы, кои, быть может, всю-то зимушку морозную сладко снилися ему. Ох, и орёт же он тогда — уж так-то блажмя ревёт, будто животину ему клешшами схватило. Катается по земле-то, курочит, рвёт её своими когтишшами. Тут-то все зверюшки лесные и мотают себе на ус:
— Ага, Миша проснулся!.. Надо бы теперь поосторожнее быть...
А потом всё-то летечко красное напролёт бродят, бродят медведи-то по лесам да буеракам, булыжины-каменья ворочают, буреломины да коряги перевёртывают, муравейники крутобокие да мягкушшие ворошмя-ворошат... Всё ещё, видать, надеются найти хоть кроху от прежнего-то своего богатства.
И про Лягушку не забывают. Роются на болотинах мишуки, пластами сдирают зелёный мох, скатывают его широкими «коврами», баламутят, перегребают лапами тухловатый тягучий подводный ил.
Да где найдешь её, волшебную-то Лягушку? Ведь все они большероты да пучеглазы — не различишь... Вот так-то вот и по сие время.
