— Входи, — велел волк, почувствовав мое присутствие.
Я замешкалась, сомневаясь в том, что мне стоит подчиняться. Оборотень
поторопил.
— Мне долго ждать?
— Ты, блохастик, мной не командуй, у меня другой хозяин, — с трудом выдавила
из себя я это наглое заявление. Быть самоуверенной и дерзкой под внимательным
взглядом волка было сложновато.
Я проскользнула в кабинет, приблизилась к столу, за которым сидел оборотень, и с
трудом забралась на столешницу, чуть не уронив на себя малахитовый треугольник пресс-
папье. И все это в гнетущей тишине.
— Чего хотел? — спросила опасливо, запоздало заметив, что в свете единственного
зажженного светильника волк выглядит как-то по-особенному устрашающе.
Возможно, все дело в том, как хищно сверкали глаза в полумраке, скрывшем от
меня его лицо.
— Как Эдит?
— Замечательно все у твоей Эдит. Весь день веселилась, в обед покушала, сейчас
крепко спит, — отчиталась я.
— Хорошо. — Волк устало прикрыл глаза.
— Слушай, блохастик, а ты чего такой замученный?
— Не зови меня так.
— Как? Блохастиком?
— Да.
— Почему нельзя? Ты же оборотень?
Волк посмотрел на меня странно и промолчал.
— Оборотень же! — стояла на своем я. — Мехом обрастаешь, а где мех, там и
блохи.
— Нет, — односложно ответил он.
— Что нет? Как нет? Я чую зверя.
Он снова промолчал, а я начинала чувствовать себя глупо.
— Слушай, папа у тебя оборотень?
— Да.
— Мама оборотень?
— Да.
— Значит, и ты оборотень! — торжественно заключила я.
— Оборотень, — повторил он с горькой улыбкой и оборвал себя, не закончив. —
Только…
Я начинала раздражаться. Волк вел себя не как волк, а как трепетная пансионерка.
Мялся, мямлил… разве что не краснел.
— Что «только»?
— Зверь не проснулся, — ровным голосом сказал он.
Прозвучало как приговор, как самое страшное, что может случиться в жизни.
— А если разбудить? — с надеждой спросила я.
— Невозможно.
— То есть ты пушистым никогда не был?
— И не стану.
Проклиная свою настойчивость и прямоту волка, я судорожно пыталась придумать, что сказать. Все слова после такого признания казались не теми. Я не хотела ему
сочувствовать, потому что саму меня чужое сочувствие только разозлило бы, но чем-то
нужно было заполнить эту неловкую тишину?
— Ну… кхм, слушай, а зовут тебя как? — мучительно выдавила из себя я.
— Хельму.
— Глупое имя, — нетактично заметила я, прежде чем представиться: — А меня
можешь звать Анха.
Волк фыркнул.
— И это ты будешь критиковать мое имя?
— Меня так в пансионе назвали, — оскорбилась я. — Анха, между прочим, значит
