В целом, не сказать, что он был так уж недоволен своей жизнью. Конечно, Тось бы отдал половину своего хозяйства за возможность хоть краем глаза увидеть Миру, но чего мечтать о несбыточном? Все равно, что мечтать, чтобы мать с отцом ожили и вернулись обратно. Не получится, их нет, и это навсегда. Кто-то наверху потянул за ниточку их души и вышиб из тел, как сам Тось вышибает души из кур или стрекоз. А это такое дело, что, если уж сделал, то обратно никак. У самого Тося, к примеру, ни разу не получилось.
А Мира…. Мира, может быть, и могла бы вернуться. Тось истово верил, что она также скучает по нему, как и он по ней. Ну, может немного сердится из-за тетки Фелисии, но не сильно. Она же знает, что он это сделал для нее. Только не приедет она. К кому ей тут ехать? Близкой родни у нее в Краишевке не осталось, а сам Тось ей никто. Сама Мира, может, так и не думает, но вот ее тетка думает наверняка.
В общем, Тось и сам понимал, что лучше ему о Мире пока забыть и не вспоминать, однако беда была в том, что вспоминать-то ему было больше и не о ком. И самые лучшие, и самые худшие воспоминания были так или иначе связаны с его молочной сестренкой, и потому, хочешь — не хочешь, а приходилось, поглядывая в зеркало, рассказывать отражению бесконечные истории о том, как и во что они играли когда-то с Мирой и видеть краем глаза, как оно кивает или качает головой в ответ.
Да, Тось жил неплохо, но одиноко. Очень, очень, очень одиноко.
Кроме одиночества неудобство Тосю доставляла разве что только еженедельная необходимость ездить в лес за хворостом. Лес находился не очень далеко от деревни, но когда Тось заканчивал возиться со скотиной, время уже переваливало за полдень. Еще сколько-то уходило на то, чтобы запрячь Орлика, и когда они добирались до леса, солнце уже клонилось к закату. Зима, как назло выдалась снежная, и попробуй его еще найди, этот хворост. Тось еле управлялся до темноты, а ехать домой в сумерках было попросту страшно. В лесу водились волки, и их леденящий душу вой доносился то с одной стороны, то с другой, наполняя сердце ужасом. В памяти всплывали истории о съеденных односельчанах одна другой страшнее. Впрочем, пока ему везло, и все заканчивалось благополучно.
Наверное, так бы все и продолжалось, если бы в конце лютотреска не ударили особенно жестокие морозы. Само собой, лютотреск не назывался бы лютотреском, если бы не отличался морозами, но на этот раз холод стоял такой, что действительно от мороза трещали деревья, оправдывая название месяца, и замерзала в колодцах вода. Дом у Тося выстуживался до такой степени, что по утрам, когда он просыпался, изо рта шел пар, а зубы стучали, как каблуки деревенских модниц во время танцев. Сэкономленные ранее, оставшиеся еще после отца дрова и собранный хворост, улетали с бешеной скоростью, хотя Тось растягивал их, как мог. Стоило только подумать о том, что придется ехать в лес, как начинало сосать под ложечкой от страха.
